раз в месяц – и каждый месяц получаю отказ. Так и живу с первого числа по первое, как на жалованье. Сейчас вот первое прошло, и мне чего-то недостает, как будто жалованье кончилось. А матери известна вся серьезность положения?
– Нет. Жизнь девочки на волоске, но так может продолжаться и еще несколько лет.
– Гм! А кто может поручиться, что нам отпущено больше? Скажи, ты часто думаешь о смерти.
– Нет. А какой смысл? В этой тяжбе я в заведомом проигрыше, чего же ее и затевать, особенно прежде времени.
– В заведомом-то заведомом, а все-таки тягаемся с ней до самого конца. В том и смысл: иначе жизнь была бы скучнейшим фарсом. А так она хоть глупая драма. Что до меня, я могу выбирать одно из трех: повеситься, поехать в Райхенгалль или в Мюнхен еще раз посмотреть Бёклина. Если быть последовательным, надо бы выбрать первое, но поскольку мне это несвойственно, я предпочту Райхенгалль. Ни изяществом рисунка, ни колористичностью пани Эмилия не уступит Бёклину.
– А в Варшаве что слышно? – невпопад спросил Поланецкий; вопрос этот вертелся у него на языке с самого начала разговора. – Ты видел Машко?
– Видел. Он купил Кшемень и теперь, что ни говори, богатый помещик, хотя у него хватает ума не важничать. Он благосклонен, снисходителен, милостив, доступен, словом, изменился к лучшему; мне это, правда, безразлично – какая мне от этого польза! Но ему это явно на пользу пошло.
– На Плавицкой он не собирается жениться?
– Говорят, собирается. Твой компаньон Бигель упоминал об этом – и еще Кшемень купил он очень выгодно. Да, впрочем, приедешь, сам узнаешь.
– А где сейчас Плавицкие?
– В Варшаве. В гостинице «Рим». А барышня собой недурственная. Я был у них на правах кузена, разговаривал о тебе.
– Мог бы найти более приятную для них тему.
– А Плавицкий рад случившемуся. По его словам, ты, сам того не желая, оказал им услугу… Я спросил барышню, как это она раньше не познакомилась с тобой? Она ответила, что ты, наверно, за границей был, когда они в Варшаву приезжали.
– Да, в Берлин ездил по делам и пробыл там довольно долго.
– Незаметно по ним, чтобы они сердились. Хотя, по слухам, барышня с таким увлечением занималась хозяйством, что ей впору бы дуться на тебя: как-никак ты лишил ее любимых занятий. Но мне она ничего такого не говорила.
– Вероятно, скажет мне, такая возможность у нее будет, я сразу по приезде нанесу им визит.
– В таком случае сделай одолжение: женись на ней. Мне больше улыбается видеть тебя своим кузеном, чем этого Машко.
– Ладно, – отрывисто сказал Поланецкий.
ГЛАВА IX
Вернувшись в Варшаву, Поланецкий первым делом отправился к Бигелю, и тот подробно ему рассказал, на каких условиях продан Кшемень. Условия были чрезвычайно выгодны для Машко. По прошествии года он обязался уплатить Плавицкому тридцать пять тысяч рублей, которые должен был выручить за Магерувку, а кроме того, пожизненно выплачивать ему по три тысячи рублей в год. Поначалу сделка не показалась Поланецкому такой уж невыгодной для Плавицких, но Бигель был на этот счет другого мнения.
– Не в моих правилах осуждать людей, – сказал Бигель, – но этот Плавицкий явно старый эгоист: ему лишь бы в свое удовольствие пожить, а о дочери не подумал, пожертвовал ее будущностью ради собственного удобства. Но при этом поступил крайне легкомысленно. Считается, что обеспечением его ренты служит Кшемень, но это фикция, так как имение разорено, в него надо вкладывать деньги. Приведет его Машко в порядок – хорошо, нет – ренту будет выплачивать неисправно, это в лучшем случае, и Плавицкий может на целые годы остаться без гроша. Что тогда делать? Отнять Кшемень. Но Машко к тому времени залезет в новые долги, хотя бы для того, чтобы уплатить старые, а обанкротится, на Кшемень наложат свою лапу кредиторы – им же несть числа. В конечном счете все зависит от порядочности Машко. Очень может быть, что он честный человек, но дела ведет рискованно: один какой-нибудь неверный шаг – и он погиб. Как знать, не такой ли шаг – и покупка Кшеменя? Ведь чтобы привести имение в порядок, ему придется полностью исчерпать свой кредит. Знавал я людей, которые преуспевали, а приобрели крупную земельную собственность – и конец.
– Но у Плавицкрго в любом случае останется капитал от продажи Магерувки, – заметил Поланецкий, словно отгоняя собственные сомнения.
– Если старик его не проест, не проиграет, не промотает.
– Надо что-то предпринимать. Я виноват, что имение продано, я должен им теперь и помочь.
– Ты? – удивился Бигель. – Я думал, ты порвал с ними всякие отношения.
– Попытаюсь их опять возобновить. Завтра иду к ним с визитом.
– Не знаю, обрадуются ли они тебе.
– Я тоже не знаю.
– Хочешь, вместе пойдем? Тут важно лед сломать. Могут ведь не принять тебя одного… Жалко, жены нет, я в городе один… Сижу дома вечерами, играю на виолончели, но днем у меня времени много, могу с тобой пойти.
Однако Поланецкий отклонил его предложение и на другой день, одевшись с особой тщательностью, отправился к Плавицким один. Он знал, что недурен собой, и хотя обычно не придавал этому значения, на сей раз решил для успеха предприятия ничем не пренебрегать. И по дороге стал обдумывать, что говорить, как поступать, заранее пытаясь представить себе, как его примут.
«Лучшее, что можно придумать, – это искренность и простота», – решил он, сам не заметив, как очутился перед «Римом».
Сердце у него забилось сильнее.
«Хорошо бы их не оказалось дома, – промелькнуло у него в голове. – Оставлю визитную карточку и посмотрю, отдаст мне визит Плавицкий или нет». Но тут же сказал себе: «Не трусь!» – и вошел в гостиницу.
Узнав у портье, что Плавицкий у себя, он послал визитную карточку, и его тотчас попросили подняться в номер.
Плавицкий сидел за столом и писал письма, посасывая трубку с большим янтарным мундштуком. При появлении Поланецкого он поднял голову и, глядя на него через пенсне в золотой оправе, сказал:
– Милости прошу!
– Я узнал от Бигеля, что вы в Варшаве, и пришел засвидетельствовать свое почтение.
– Очень мило с твоей стороны, – отвечал Плавицкий, – я, по правде говоря, от тебя этого не ждал. Мы плохо с тобой расстались, причем по твоей вине. Но если ты почел своей обязанностью навестить меня, я как старший снова принимаю тебя в свои объятия.
Но объятий на этот раз не последовало, старик ограничился тем, что протянул через стол руку Поланецкому, которую тот пожал, подумав про себя: «Как же, тебя навестить, ничем я тебе не обязан».
– Переезжаете в Варшаву? – после небольшой паузы спросил он.
– Да. Всю жизнь вот в деревне провел, привык с петухами вставать, хлопотать по хозяйству… Нелегко мне будет привыкать к вашей Варшаве. Но девушке не годится жить затворницей, и пришлось эту жертву принести; впрочем, мне это не впервой.
Поланецкий две ночи провел в Кшемене и был свидетелем, что Плавицкий вставал около одиннадцати, а хлопоты его… они хозяйства не касались; но он промолчал: его мысли были заняты другим. Из номера Плавицкого открытая дверь вела в соседнюю комнату, – должно быть, Марынину. Косясь на эту дверь, Поланецкий подумал вдруг, что Марыня вообще может не выйти к нему.
– А панну Марыню буду я иметь честь повидать? – спросил он.
– Марыня пошла квартиру посмотреть, которую я утром приискал. Сейчас вернется, это недалеко. Квартирка, скажу я тебе, – просто загляденье! У меня будут кабинет и спальня, у Марыни – тоже славная комнатка. Столовая, правда, темновата, зато гостиная точно бонбоньерка…
И он многословно принялся описывать квартиру, точно довольный ребенок или предвкушающий наслаждение сибарит.
– Только приехал – и квартиру нашел. Варшаву я хорошо знаю, мы с ней старые знакомые, – заключил он.
В соседнюю комнату кто-то вошел.
– Наверно, Марыня, – сказал Плавицкий и спросил громко: – Марыня, ты?
– Я, – отозвался молодой голос.
– Иди сюда, у нас гость.
В дверях появилась Марыня. При виде Поланецкого на лице ее изобразилось удивление.
Поланецкий встал, поклонился, а когда она приблизилась к столу, протянул руку. Она ответила столь же вежливым, сколь и холодным пожатием. И сразу же обратилась к отцу, словно в комнате никого другого не было:
– Квартиру я посмотрела. Уютная, удобная. Одно меня смущает: не слишком ли улица шумная?
– Здесь улицы все шумные, это не деревня, – заметил Плавицкий.
– Извините, я пойду сниму шляпу, – сказала Марыня, ушла и долго не показывалась.
«Больше не выйдет», – подумал Поланецкий.
Но она, наверно, только поправляла волосы перед зеркалом, потому что опять вернулась, спросив.
– Я не помешаю?
– Нет, – ответил отец, – дел с ним у нас теперь никаких нет, чему я, кстати, очень рад. Пан Поланецкий к нам с визитом.
Поланецкий слегка покраснел.
– Я только что из Райхенгалля, – сказал он, чтобы переменить тему. – Пани Эмилия и Литка кланяются вам. Отчасти поэтому осмелился я к вам явиться.
Лицо Марыни на минуту утратило выражение холодного спокойствия.
– Эмилька писала, что у Литки был сердечный приступ, – сказала она. – А как она сейчас себя чувствует?
– Больше приступа не было.
– Я жду письма от нее, может быть, оно и пришло, но, наверно, по старому, кшеменьскому адресу, вот я и не получила.
– Перешлют, – сказал Плавицкий, – я распорядился все пересылать сюда.
– Вы больше не вернетесь в деревню? – спросил Поланецкий.
– Нет, не вернемся, – сказала Марыня, и лицо ее приняло прежнее отчужденное выражение.
Наступило минутное молчание. Поланецкий смотрел на девушку, и в душе
