Потоп

Пан староста смотрел не на него, а прямо перед собой и наконец сказал:

— Как же мы можем победить шведов, если такова воля Господня, воля явственная, в пророчествах и предсказаниях откровенная? В Ченстохов надо людям, в Ченстохов!.. — И пан староста снова замолчал.

Солнце уже заходило, косыми лучами оно заглядывало в комнату, тысячами радуг преломлялось в стеклах, оправленных в свинцовые рамы, и отбрасывало на пол семицветные блики. Глубина комнаты оставалась в темноте. Кмицицу с каждой минутой становилось все жутче, и временами ему казалось, что только померкнет этот свет, как трубы архангелов возвестят Страшный суд.

— О каких пророчествах вы говорите, ваша милость? — спросил он наконец старосту, так как тишина его пугала.

Староста, вместо ответа, повернул голову к соседней комнате и крикнул:

— Оленька! Оленька!

— Ради бога! — крикнул пан Кмициц. — Кого вы зовете?

Он в эту минуту готов был верить, что его Оленька, чудом перенесенная сюда из Кейдан, предстанет перед его глазами.

Он забыл обо всем, впился глазами в дверь и ждал затаив дыхание.

— Оленька! Оленька! — повторил староста.

Дверь открылась. Вошла не его Оленька, а панна красивая, худая, высокая, немного похожая на Оленьку необыкновенно спокойным выражением лица. Она была бледна, быть может, больна, быть может, испугана недавним Нападением — шла, опустив глаза, но так легко и тихо, точно плыла в воздухе.

— Это дочь моя, — сказал староста. — Сыновей моих нет дома. Они в войске пана краковского, а стало быть, с нашим несчастным королем.

Потом он обратился к дочери:

— Поблагодари сначала ваць-пана, этого храброго кавалера, за спасение, а Потом прочти нам пророчество святой Бригады.

Девушка поклонилась пану Андрею и ушла; через минуту она вернулась с печатными листками в руке и, став в радужном свете окна, прочла звучным и нежным голосом:

— Пророчество святой Бригады: «Вот покажу тебе пять царей и царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, забыв правую веру, перешел в неправую. Отступившись от веры апостольской, ввел в царство исповедание аугсбургское, мня позор свой славой. Смотри Екклезиаст, где говорит он о Соломоне, опозорившем славу свою идолопоклонством…»

— Слышите, ваша милость? — спросил староста, загнув перед Кмицицем большой палец левой руки, а другие держа наготове для счета.

— Слышу!

— «Эрик, сын Густава, волк жадности ненасытной, — читала панна, — чем навлек на себя ненависть всех людей и брата Яна. Сначала поразил войной Яна (подозревая его в тайных сношениях с Данией и Польшей) и, захватив его вместе с женой, продержал четыре года в подземелье. Ян, наконец спасенный из темницы, нашедши помощь в превратностях судьбы, победил Эрика, лишил его короны и вверг в вечную темницу. Вот происшествие непредвиденное…»

— Внимайте, — сказал староста. — Это уже второй!

Панна продолжала читать:

— «Ян, брат Эрика, орел выспренний, троекратный победитель Эрика, датчан и септентрионов. Сын его, Зигмунт, на польский престол избран, в жилах его праведная кровь. Хвала его отпрыскам».

— Понимаете? — спросил староста.

— Да продлит Господь дни Яна Казимира! — ответил Кмициц.

— «Карл, князь зудерманский, баран, ибо как баран идет во главе стада, так он довел шведов до неправедности. Он же боролся со справедливостью…»

— Это уж четвертый, — перебил староста.

— «Пятый — Густав-Адольф, — читала панна, — агнец убиенный, но не беспорочный. Кровь его была причиной раздоров и несогласий…»

— Да, это Густав-Адольф, — сказал староста. — О Христине не упомянуто, ибо перечисляются только мужи. Читай же, ваць-панна, заключение, которое и относится к теперешним временам.

Панна прочла следующее:

— «Шестого тебе покажу, — он сушу и море возмутит, чистых сердцем опечалит… Он час кары Моей в руке своей держит. Если быстро своего не достигнет, близок над ним суд Мой, и оставит царство в слезах, и исполнится написанное: радость сеют, слезы собирают. Поражу не только это царство, но города богатые и сильные, ибо призван будет голодный, и он пожрет их достаток. Немало будет зла в душах людей, и размножатся раздоры. Властвовать будут глупые, а мудрецы и старцы не поднимут голову. Честность и правда будут в упадке, но придет тот, кто умолит Меня положить предел гневу Моему и кто души своей не пожалеет из любви к правде».

— Вот вам! — сказал староста.

— Все это сбывается так, что разве лишь слепой может сомневаться, — отвечал Кмициц.

— Вот почему шведы непобедимы, — сказал староста.

— Но придет тот, кто души своей не пожалеет из любви к правде! — воскликнул Кмициц. — Пророчество оставляет надежду. Не суд, а спасение нас ждет.

— Содом должен был быть спасен, если бы в нем нашлось десять праведников, — ответил староста, — но и их не нашлось. Точно так же не нашелся тот, кто души своей не пожалел бы из любви к правде.

— Пане староста, пане староста, не может этого быть! — ответил Кмициц. Пан староста не успел ответить, как дверь открылась и в комнату вошел не молодой уже человек, в панцире и с мушкетом в руке.

— Пан Щебжицкий? — спросил староста.

— Да, — ответил вошедший, — я слышал, что какие-то бездельники напали на вас, ясновельможный пане, и поспешил на помощь.

— Без Господней воли ни единый волос не спадет у человека с головы, — ответил старец. — Этот кавалер уже спас меня в моем несчастии. А вы откуда едете?

— Из Сохачева.

— Есть новости?

— Что ни новость, то хуже и хуже, ясновельможный пан староста. Новое несчастье…

— Что случилось?

— Воеводства: Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское поддались Карлу-Густаву. Акт уже подписан и послами, и Карлом.

Староста стал кивать головой и наконец обратился к Кмицицу:

— Видишь, — сказал он, — и ты еще думаешь, что найдется тот, что души своей не пожалеет из любви к правде!

Кмициц стал рвать на голове волосы.

— Отчаяние! Отчаяние! — повторял он в ужасе.

А пан Щебжицкий продолжал:

— Говорят, что остатки войска, которое находится под командой пана гетмана Потоцкого, уже отказывает в послушании и хочет перейти на сторону шведов. Гетман будто бы опасается за свою жизнь среди войска и должен делать то, что оно хочет.

— Радость сеют, а слезы и горе соберут, — ответил староста. — Кто хочет каяться во грехах, тому пора!

Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчеств, ни новостей; ему хотелось как можно скорее сесть на коня и освежить на ветру свою разгоряченную голову. Он вскочил и стал прощаться со старостой.

— Куда же это вы так торопитесь? — спросил старик.

— В Ченстохов, ибо я тоже грешник.

— Тогда я вас не задерживаю, хотя был бы рад, если бы вы у меня погостили. Но это дело важнее,