только боюсь я, как бы мне в прежние грехи не впасть. А что касается того, кто лучше, Бабиничи или Чарнецкие, это мы увидим, когда шведы придут.
— А какую должность вы думаете получить? Уж не думаете ли вы, что вас назначат одним из начальников?
Кмициц стал серьезнее.
— Вы заподозрили меня в том, что я добивался награды, теперь подозреваете, что я добиваюсь должности. Так знайте, что я не за почестями сюда приехал, в другом месте я бы больших мог добиться. Я буду простым солдатом, хотя бы под вашей командой.
— Почему «хотя бы»?
— Потому что вы злитесь на меня и хотите ко мне придираться.
— Гм… Нечего сказать! Это прекрасно с вашей стороны, что вы хотите стать простым солдатом, ибо видно, что военного духу в вас хоть отбавляй и смирение вам не легко дается. Так вы хотите биться?
— Это видно будет, когда шведы придут, — я уже сказал.
— Ну а если шведы не придут?
— Тогда знаете что, ваць-пане? Мы пойдем их искать! — сказал Кмициц.
— Вот за это люблю! — воскликнул пан Петр. — Можно бы недурную партию набрать… Тут Силезия неподалеку, можно бы хороших солдат достать. Старшины, как и дядя мой, связаны словом, но нас, простеньких, и не спрашивали. По первому зову много народа соберется!
— И хороший пример можно другим дать! — восторженно воскликнул Кмициц. — У меня тоже есть здесь горсточка людей… Вы бы только посмотрели их за работой!
— Ну… ну… — сказал пан Петр. — Видит Бог, я вас расцелую!
— И я вас! — сказал Кмициц.
И, не долго думая, они бросились друг к другу в объятия.
Как раз в это время проходил ксендз Кордецкий и, увидев эту сцену, стал благословлять их, а они сейчас же рассказали ему, о чем говорили. Ксендз только улыбнулся спокойно и прошел дальше, пробормотав как бы про себя:
— К больному здоровье возвращается.
К вечеру приготовления были кончены и крепость была совершенно готова к обороне. Ни в чем не было недостатка: ни в порохе, ни в пушках, ни в стенах, ни в гарнизоне, довольно многочисленном и сильном.
Ченстохов или, вернее, Ясная Гора считалась одной из незначительных и слабых крепостей Речи Посполитой, несмотря на ее природные и искусственные укрепления. Что же касается гарнизона, то его можно было набрать в любом количестве, стоило бы только клич кликнуть, но монахи не хотели обременять крепость гарнизоном, чтобы запасов хватило подольше.
Поэтому были и такие, особенно среди немецких пушкарей, которые были убеждены, что Ченстохов защищаться не сможет.
Глупые! Они не знали, что защищает его помимо стен, не знали, что значит сердце, вдохновенное верой. Ксендз Кордецкий, опасаясь, как бы они не сеяли сомнений между людьми, удалил их, кроме одного, который считался мастером своего дела.
В тот же день к Кмицицу пришел старик Кемлич вместе с сыновьями и просил освободить его от службы.
Пана Андрея охватила злоба.
— Псы! — крикнул он. — Вы добровольно от такого счастья отказываетесь и Пресвятую Деву не хотите защищать!.. Хорошо, пусть и так будет. За лошадей я вам заплатил, а сейчас заплачу и за службу!
Он достал кошель и швырнул его им под ноги.
— Так вот вы какие! Вы хотите по ту сторону стен добычи искать! Хотите разбойниками быть, а не защитниками Девы Марии? Прочь с моих глаз! Недостойны вы умереть такой смертью, какая ждет вас здесь! Прочь! Прочь!
— Недостойны, — ответил старик, разводя руками и склоняя голову, — недостойны мы, чтобы глаза наши взирали на благолепие ясногорское. Врата небесные! Звезда утренняя! Грешных прибежище! Недостойны мы, недостойны!
Он поклонился низко, так низко, что согнулся в три погибели, и вместе с тем своей исхудавшей хищной рукой схватил кошель, лежавший на полу.
— Но и за стенами, — сказал он, — мы не перестанем служить… ваша милость… В случае чего, мы дадим знать обо всем. Пойдем всюду, куда нужно будет… Сделаем, что прикажут… У вас, ваша милость, за стенами слуги будут всегда наготове…
— Прочь! — повторил пан Андрей.
Они вышли, отвешивая поклоны и дрожа от страха. Они были счастливы, что все этим и кончилось. К вечеру в крепости их уже не было.
Ночь настала темная и дождливая. Было 8 октября. Приближалась ранняя зима, и вместе с потоками дождя на землю ложились первые хлопья мокрого снега. Тишину прерывали только протяжные возгласы, которыми перекликалась стража от башни к башне: «Слуша-ай». В темноте то тут, то там мелькала белая ряса ксендза Кордецкого. Кмициц не спал; он был на стенах вместе с паном Чарнецким, с которым разговаривал о прежних войнах. Кмициц рассказывал про войну с Хованским, не упоминая, конечно, о том, какое участие он сам принимал в ней, а пан Чарнецкий рассказывал о стычках со шведами под Пжедбожем, Жарновцами и в окрестностях Кракова, причем прихвастывал слегка и говорил:
— Делали мы что могли. Каждому шведу, которого мне удавалось уложить, я особый счет вел, узелки завязывал на ремне от сабли. Шесть узелков у меня есть и, Бог даст, больше будет. Поэтому у меня сабля все выше висит, чуть не под мышкой… Скоро ремня не хватит, но я узлов развязывать не буду, в каждый узелок велю драгоценный камень вставить и после войны на образе повещу. А у вас на совести есть хоть один швед?
— Нет, — ответил со стыдом Кмициц. — Недалеко от Сохачева я разбил шайку, но это был какой-то сброд…
— Но гиперборейцев вы могли бы много насчитать?
— Этих набралось бы порядочно!
— Со шведами труднее! Из них редко который — не колдун… У финнов научились они колдовству, и у каждого из них по два или по три черта в услужении, а есть и такие, у которых и по семи! Во время стычек они их защищают… Но если они сюда придут, черти тут ничего поделать не смогут, ибо во всей округе, откуда Ясногорская башня видна, сила бесовская ничего не может! Вы об этом слышали, ваша милость?
Кмициц ничего не ответил, повернул голову и стал прислушиваться.
— Идут! — сказал он вдруг.
— Что? Ради бога! Что вы говорите?!
— Лошадей слышу!
— Это ветер с дождем гудит!
— Богом клянусь, это не ветер, а лошади! У меня ухо к этому привычно. Едет целое войско конницы… Оно уже близко, только ветер заглушает! Слуша-ай!
Голос Кмицица разбудил дремавшую поблизости и окоченевшую от холода стражу, но не успел он еще отзвучать, как вдруг внизу, в темноте, послышались пронзительные звуки труб и загудели протяжно, жалобно и жутко. Все в монастыре проснулось, все с недоумением и ужасом спрашивали друг у друга:
— Уж не трубы ли Судного дня гудят в глухую ночь?
Монахи, солдаты, шляхта высыпали на монастырский двор. Звонари бросились на колокольню, и вскоре зазвенели все колокола, точно грянули в набат, и звуки их смешались со звуками труб, все еще не замолкавших.
В бочки со смолой, заранее приготовленные и привешенные на цепях, были брошены зажженные фитили, потом их подтянули вверх. Красный свет залил подножие скалы, и вот из темноты выступил сначала отряд конных трубачей, с трубами, поднятыми вверх, а за ним длинные и глубокие ряды рейтар с развевающимися знаменами.
Трубачи еще трубили некоторое время, точно хотели этими медными звуками выразить всю мощь
