бросился на штурм. Несмотря на свою природную осторожность и на то, что он не любил, где не нужно, рисковать жизнью, он так уже привык к битвам, участвовал в стольких кровопролитных сражениях, что, когда это было необходимо, он дрался не только не хуже, но даже лучше других: с отчаянием и бешенством.
Так и теперь он очутился у ворот дворца Казановских, вернее, в аду, который разверзся у их подножия, — в давке, в жаре, в дыму, под градом пуль, гранат, среди стонов и криков. Тысячи искр, осколков, пуль ударялись в ворота, тысячи рук дергали их бешено — одни падали, как пораженные громом, другие бросались на их место, топтали трупы и, стараясь пробраться внутрь крепости, точно нарочно искали смерти.
Никто никогда не видел такой яростной обороны, но никто и не запомнил такого бешеного штурма. Изо всех этажей, над воротами сыпались пули, выливались ведра смолы, но те, что были под огнем, если бы и хотели, не могли отступить: их подталкивали сзади.
Люди, мокрые от пота, черные от дыму, со стиснутыми зубами и дикими глазами, ударяли в ворота такими огромными балками, которые трудно было в обычное время поднять троим. Так, в пылу битвы, росли силы.
Штурмовали и окна, приставляли лестницы к верхним этажам, вырубали решетки в окнах. А ведь в этих окнах, за этими решетками торчали дула мушкетов, которые ни на минуту не переставали дымиться. Везде поднялся такой дым, такая пыль, что штурмующие среди бела дня едва могли разглядеть друг друга. Несмотря на это, они продолжали биться, еще яростнее рубили ворота, лезли на лестницы. Крики у костела бернардинцев говорили о том, что там штурмуют с такой же энергией.
Вдруг Заглоба крикнул таким громким голосом, что его услышали среди шума и выстрелов:
— Жестянку с порохом под ворота!
Ему подали ее сейчас же. Он велел вырубить в воротах снизу узкое отверстие, в которое можно бы было просунуть жестянку. Когда она вошла, он зажег серную нитку и крикнул:
— В сторону! К стенам!
Стоявшие у ворот рассыпались по сторонам и бросились к тем, что приставляли лестницы. Настало томительное ожидание.
Вдруг раздался страшный взрыв, и клубы дыма поднялись вверх. Люди Заглобы снова бросились к воротам; взглянули — взрыв не разбил ворот совсем, но оторвал петлю справа, несколько бревен и образовал брешь, через которую легко мог пробраться даже толстый человек. В ворота стали ударять топорами и дрекольем, сотни рук налегли на них, послышался треск, и одна половина ворот рухнула, открывая глубину темных сеней. В темноте сверкнули выстрелы, но толпа рекой хлынула в пролом, и дворец был взят.
Началась страшная резня внутри дворца. Приходилось занимать комнату за комнатой, коридор за коридором, этаж за этажом. Стены были уже настолько повреждены пушечными выстрелами, что в нескольких комнатах рухнули потолки и похоронили под собой поляков и шведов. Но мазуры шли лавой, всюду проникали, работали топорами и саблями. Никто из шведов не просил пощады, да ее и не было бы. В иных коридорах и проходах шведы устроили баррикады из трупов, а нападающие вытаскивали трупы за ноги и выбрасывали их за окна. Кровь ручьем стекала по лестницам. Кучки шведов сопротивлялись еще местами, отражая немеющими руками бешеные удары штурмующих. Кровь заливала им лица, в глазах темнело… Сжатые со всех сторон, теснимые толпой противников, скандинавы умирали молча, как настоящие солдаты. Каменные изваяния древних богов и героев, забрызганные кровью, смотрели мертвыми глазами на эту смерть.
Рох Ковальский свирепствовал наверху, а Заглоба со своим отрядом бросился на террасы и, вырезав там последних шведов, побежал в чудные сады, которые славились на всю Европу. Деревья в них были уже вырублены, кустарники уничтожены ядрами поляков, фонтаны разбиты, земля изрыта гранатами, — словом, всюду была пустота и полное разрушение. И в саду закипела битва, но продолжалась недолго, так как шведы сопротивлялись слабо. Они были добиты, а поляки разбежались по комнатам дворца за добычей.
Пан Заглоба побежал в конец сада, куда из-за высоких стен не проникало солнце, — рыцарю хотелось отдохнуть и вытереть пот со лба. Вдруг он взглянул в сторону и заметил, что какие-то чудовища враждебно смотрят на него из-за решеток клетки. Клетка была вделана в угол стены, так что пули не достигали ее. Дверь была открыта настежь, но исхудалые и отвратительные существа не думали этим воспользоваться. Напротив, перепуганные шумом, свистом пуль и резней, которую они только что видели, они зарылись в солому и только ворчанием обнаруживали свой страх.
«Черти или обезьяны?» — сказал про себя Заглоба.
Вдруг его охватил гнев, сердце наполнилось свирепостью, и он бросился в клетку с обнаженной саблей.
Страшный переполох был ответом на первый же удар сабли. Обезьян, с которыми шведы хорошо обращались и которых кормили, так как боялись их, охватила такая паника, что они просто обезумели, а так как пан Заглоба загородил им выход, то они стали метаться по клетке, делая какие-то невероятные прыжки, цеплялись за потолок, визжали и кричали. Наконец, одна из них, ошалев, прыгнула Заглобе на шею и, схватив его за голову, прижалась к ней изо всей силы. Другая вцепилась ему в плечо, третья спереди схватила его за шею, четвертая ухватилась за отвороты кунтуша. А он, придушенный, потный, напрасно метался по клетке и напрасно наносил слепые удары направо и налево. Вскоре он стал задыхаться, глаза вышли у него из орбит, и он кричал отчаянным голосом:
— Мосци-панове, спасайте!
На его крики сбежалось несколько человек, которые, не понимая, в чем дело, бежали с окровавленными саблями, но вдруг они остановились как вкопанные, переглянулись и, точно сговорившись, разразились громким хохотом. Вскоре собралась целая толпа, и смех, как зараза, переходил от одного к другому. И они шатались как пьяные, хватались за животы, и чем больше метался Заглоба, отбиваясь от обезьян, тем больше они смеялись. Наконец, прибежал Рох Ковальский и, растолкав толпу, освободил дядю из объятий обезьян.
— Шельмы! — кричал, задыхаясь, Заглоба. — Чтоб вас перебили! Так вы смеетесь при виде доброго католика, осаждаемого африканскими чудовищами? Шельмы, не будь меня, вы до сих пор стучались бы лбами в ворота! Вы и обезьян-то этих не стоите!
— Сам ты обезьянский король! — крикнул ближе стоявший солдат.
— Simiarum destructor![61] — воскликнул второй.
— Victor! — добавил третий.
— Какое victor, разве victus![62]
Тут Рох снова пришел на помощь дяде и так хватил ближайшего солдата в грудь, что тот упал, и у него хлынула изо рта кровь. Одни отступили перед гневом страшного мужа, другие взялись за сабли, но дальнейшей ссоре помешали крики и выстрелы, раздавшиеся в стороне бернардинского монастыря. По- видимому, штурм был еще в полном разгаре, и, судя по лихорадочности выстрелов, шведы вовсе не думали сдаваться.
— На помощь! К костелу! К костелу! — крикнул Заглоба.
Он бросился в верхний этаж дворца, откуда можно было видеть костел, который был точно охвачен огнем. Толпы штурмующих метались у его подножия, но не могли пробиться внутрь и бесцельно гибли под перекрестным огнем, так как их засыпали пулями и с Краковских ворот.
— Пушки к окнам! — крикнул Заглоба.
Во дворце Казановских было много больших и малых пушек, и солдаты сейчас же втащили их наверх к окнам; из обломков дорогой мебели устроили лафеты, и через полчаса из окон дворца выглянули жерла нескольких орудий.
— Рох, — сказал с величайшим раздражением Заглоба, — я должен совершить что-нибудь особенное, иначе пропала моя слава! Из-за этих обезьян — чтоб их зараза передушила! — все войско подымет меня на смех, и хотя я тоже в карман за словом не полезу, но ведь со всеми не справишься. Я должен смыть с себя этот позор, иначе меня во всей Речи Посполитой будут называть обезьяньим королем.
— Вы должны смыть позор! — повторил громовым голосом Рох.
— И вот первое: я взял дворец Казановских. Пусть кто-нибудь скажет, что не я!
