— Конечно, Юрию не сравняться с Михаилом. Так вы тот Володыевский, который зарубил Богуна.
— Я!
— Ну от такого необидно и в лоб получить. Дай Бог, чтобы мы остались друзьями. Вы меня назвали изменником, но в этом вы ошиблись.
При этом Кмициц поморщился, точно снова почувствовал боль в ране.
— Признаюсь — ошибся, — ответил Володыевский, — об этом я узнал от ваших людей. Иначе я бы не приехал сюда, знайте, ваць-пане!
— Уж и точили на меня здесь зубы, — сказал с горечью Кмициц. — Но будь что будет! Не одно пятно лежит на моей душе, это правда, но и здешняя шляхта приняла меня далеко не любезно.
— Вы больше всего повредили себе сожжением Волмонтовичей и похищением девушки.
— Потому-то они меня и душат судом. Уже пришли повестки. Не дадут больному и выздороветь! Перед сожжением Волмонтовичей я дал обет жить со всеми в дружбе и любви, и что же я нашел, когда вернулся в Любич: все мои товарищи были зарезаны, как быки на бойне. Когда я узнал, что это сделали Бутрымы, в меня бес вселился, и я отомстил жестоко. А знаете ли вы, за что их зарезали?.. Я сам это узнал от одного из Бутрымов: за то, что они хотели потанцевать в корчме со шляхтянками. Кто бы тут не стал мстить?!
— Мосци-пане, — ответил Володыевский, — они поступили с вашими товарищами дурно, но виной всему их репутация: если бы на их месте были учтивые солдаты, то, наверно, шляхта не тронула бы их.
— Бедняги! — продолжал Кмициц. — Когда я теперь лежал в горячке, каждый вечер видел я их, они входили вот из той двери. Подходили к кровати синие, израненные и молили: «Ендрек, вели отслужить панихиду, ибо муки терпим». У меня просто волосы становились дыбом. Я уже заказал панихиду. Дай Бог, чтобы это облегчило их страдания.
Несколько мгновений длилось молчание.
— А что касается похищения, — продолжал Кмициц, — то вы не знаете, и вам никто не мог сказать, что
— Все-таки это татарский способ.
— Вы, вероятно, не знаете, что такое любовь и до какого отчаяния она может довести человека, когда он теряет то, что для него дороже всего на свете.
— Я не знаю, что такое любовь?! — воскликнул Володыевский. — С тех пор как я саблю ношу, я всегда был влюблен… Правда, предметы я менял часто, но это потому, что никогда еще не пользовался взаимностью.
— Ну какая это любовь, когда предметы менялись!
— Ну так я вам расскажу другое, что видел собственными глазами. В начале восстания Хмельницкого тот самый Богун, который теперь пользуется среди казаков необычайным уважением, похитил возлюбленную моего друга Скшетуского, княжну Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, видя его отчаяние: на двадцать пятом году жизни у него борода побелела, как у старика; и угадайте, что он сделал?
— Почем я знаю.
— Видя, что отчизна в опасности, что Хмельницкий торжествует, он так и не пошел разыскивать невесту. Принес свои муки в жертву Господу. Он бился во всех сражениях под командой князя Еремии и стяжал себе великую славу под Збаражем… Сравните теперь этот поступок со своим — и вы поймете разницу.
Кмициц молчал, закусив губу, а Володыевский продолжал:
— Господь наградил за это Скшетуского и возвратил ему невесту. По окончании войны они поженились, и в настоящее время у него уже трое детей; но он и до сих пор служит. А вы, бесчинствуя, этим самым служили неприятелю, не говоря о том, что могли навсегда потерять и невесту.
— Каким же образом? — спросил Кмициц, садясь на постели. — Что с нею было?
— Ничего с ней не случилось, только нашелся человек, который просил ее руки и хотел взять ее в жены.
Кмициц побледнел, глаза его начали метать молнии. Он захотел приподняться, что ему удалось на минуту, и крикнул:
— Кто этот вражий сын?! Скажите, ради бога!
— Я, — ответил Володыевский.
— Вы? Вы?! — спрашивал изумленный Кмициц. — Как так?
— Да, я! — ответил Володыевский.
— Изменник! Это тебе не пройдет даром. А она? Говори уж все. Она приняла предложение?
— Отказала наотрез, не задумываясь.
Наступило молчание. Кмициц впился глазами в Володыевского и тяжело дышал. А тот сказал:
— За что вы меня называете изменником? Разве я вам брат или сват? Разве я вам давал слово и не сдержал его? Ведь я победил вас в равном бою и мог делать с вами, что мне угодно.
— По старинному обычаю, один из нас должен был бы поплатиться кровью. Если я не убил бы вас саблей, то застрелил бы, и пусть бы меня потом черти взяли!
— Разве что застрелили бы, а то, если бы она приняла мое предложение, я не согласился бы на второй поединок. Зачем мне было бы драться? А знаете ли, почему она мне отказала?
— Почему? — повторил, как эхо, Кмициц.
— Потому, что любит вас!
Это было выше сил больного. Голова Кмииица упала на подушки, на лбу у него выступили крупные капли пота. Некоторое время он лежал молча.
— Я чувствую себя очень слабым. Откуда же вы знаете… что она меня любит?..
— Потому что у меня есть глаза и ум. Я все понял, когда она мне отказала. Прежде всего, когда я после поединка пришел ей сказать, что она свободна и что вы ранены, с ней сделалось дурно, и, вместо того чтобы благодарить, она как будто меня и не видела; во-вторых, когда Домашевичи вас несли, она поддерживала вашу голову, как мать; а в-третьих, когда я ей сделал предложение, то она меня приняла так, точно пощечину дала. Если этого для вас мало, то, вероятно, у вас голова еще плохо работает.
— Если бы это была правда… — ответил слабым голосом Кмициц, — тогда бы мне не нужны были никакие мази, ваши слова для меня как бальзам.
— И этот бальзам принес вам изменник?
— Простите меня, ваць-пане! Я не могу поверить, что она все еще хочет быть моей.
— Я говорил, что она вас любит, и не говорил, что хочет быть вашей. Это не одно и то же.
— Если она не согласится, то я разобью себе о стену голову. Иначе быть не может!
— Могло бы быть иначе, если бы только вы искренне желали искупить свою вину. Теперь война, вы можете оказать отчизне большие услуги, прославиться мужеством, исправить репутацию. Кто же не грешен? У кого совесть совсем чиста? У каждого есть что-нибудь… Но для покаяния и исправления всякому дорога открыта. Вы грешили против отчизны, спасайте ее; вы причиняли обиды людям, вознаградите их… Вот вам верный путь для достижения цели, а головой о стену биться нечего.
Кмициц пристально смотрел на Володыевского и сказал:
— Вы говорите, как искренний друг.
— Я не друг вам, но, во всяком случае, и не враг, и мне более всего жаль этой панны, хотя она мне и отказала. Из-за ее отказа я не повешусь: для меня это не новость — обид я долго помнить не умею; если же мне удастся навести вас на путь истины, то это будет до некоторой степени благодеянием для отчизны, ибо вы опытный и храбрый солдат.
— Неужели мне еще не поздно возвратиться на этот путь? Меня ждет правосудие. Ведь прямо с постели мне нужно идти в суд… Разве бежать? Нет, я этого не хочу. Столько процессов. И что ни процесс, то верное осуждение!
— У меня есть и против этого лекарство! — сказал пан Володыевский, вынимая из кармана приказ гетмана.
— Приказ гетмана?! — воскликнул Кмициц. — Для кого?
— Для вас. И знайте, что вы свободны ото всяких судов, ибо принадлежите лишь гетманской инквизиции. Слушайте же, что пишет мне князь-воевода.
