Тема по истории была интересная: «Народные восстания в царствование Алексея Михайловича». В начале учебного года я уже читал этот учебник от корки до корки, знал назубок и про Медный бунт, и про Разина, а теперь еще раз с удовольствием стал перечитывать. Но после нескольких строк сделалось скучно, я решил ограничиться повторением дат.
– Медный бунт – июль 1662 года, – сказал я и сверился с хронологической таблицей, оказалось правильно.
– Восстание под предводительством Степана Разина – 1670–1671 годы.
Я заглянул в учебник, чтобы проверить, и тут ярко и четко, ослепительно, как будто светясь изнутри, мелькнула там, на испещренных цифрами и буковками страницах, та картинка – с пакета. Я на мгновение зажмурился, потом открыл глаза. Страницы были прежними, но картинка оказалась в моей голове. И с той минуты она больше не оставляла меня в покое. Меня словно схватили чьи-то крепкие руки, сжали и поволокли. Куда? В меня будто кто-то вселился и начинал бороться со мной настоящим. Мне стало страшно, жутко и интересно.
Я закрыл учебник и встал. Пошел на кухню. Проходя через зал, взглянул на родителей. Они сидели в креслах и смотрели фильм.
Мама оторвалась от экрана, поймала мой взгляд, спросила:
– Что-то случилось?
– Нет, ничего… – пожал я плечами и тут почувствовал, что, оказывается, взволнован.
– Ты бледный. Ложись-ка спать, сынок. Уроки сделал?
– Да, – соврал я.
Осторожно, стараясь не шуршать, я снял пакет с крючка, свернул его и сунул под резинку трико. Прикрыл сверху футболкой. Потом включил воду, звякнул чашками, делая вид, что пью.
Я пожелал родителям спокойной ночи, закрылся в комнате. Долго рассматривал картинку, сначала с одной стороны пакета, затем с другой. То мне казалось, что обе они совершенно одинаковы, то находил в них различия, малозаметные и сомнительные, но тут же терял их и не мог найти снова.
Я забыл обо всем, так увлекся. Что меня заставляло смотреть и смотреть, не понимаю; у меня в потайном ящике стола лежало несколько номеров «Искушения» с красивыми обнаженными женщинами, откровенными и возбуждающими, но сейчас, на этой картинке, я желал найти другое. Не возбуждения, не сладостных фантазий, а тайны. Я чувствовал тайну. У меня было ощущение, до странности, до озноба сильное, что они, этот мужчина с бабочкой и женщина на лошадке, они сейчас оживут, шевельнутся, увидят меня. Стоит только правильно расправить целлофан пакета. И женщина подмигнет мне и опять повернется к другу, подаст наконец ему бокал с вином, они звонко чокнутся и выпьют, заговорят, будут смеяться. Я ждал. Всматривался в их лица и ждал – вот-вот, вот сейчас…
3
Я отсидел все шесть уроков как на иголках. Повезло, что меня не спросили, я ничего не выучил. Точнее – не помнил. Но не это тревожило, не страх получить плохую оценку – меня снова тянуло увидеть картинку на пакете, тянуло неотступно, каждую секунду, тянуло болезненно. Я жалел, что не взял пакет с собой.
После уроков я побежал домой, достал пакет, сел на тахту и стал смотреть. Я ждал того же, чего ждал вчера вечером. Я не чувствовал голода, забыл об Алене, об обязанности купить свежий хлеб, о заданиях на дом.
Непонятная сила сжала мой мозг, убила, сожгла все, кроме картинки. Даже не глядя на нее, я видел улыбающегося ловеласа, женщину в легком фиолетовом платье; каждый ее ослепительно белый зуб, ее яркие сочные губы…
Сон мой был зыбким, я дрожал, будто у меня была высокая температура; я видел все одно и то же – застывшую картинку – и во сне ждал, ждал, что вот сейчас, сейчас она оживет.
Дни и ночи слились в одно – в ожидание. Это стало для меня жизнью, а другая, та, прошлая, реальная жизнь – лишним грузом, тяжелой обузой.
Я стал получать плохие оценки, учителя делали мне замечания, что я шуршу на уроках, отвлекаюсь, веду себя неспокойно. Родители тоже были недовольны – я перестал выполнять обязанности по дому.
На четвертый день моего нового состояния позвонила Алена. Мы учились в разных школах, жили далеко.
– Почему ты не приходишь? Даже не звонишь?
– М-м… – Я не знал, что сказать. – Извини…
– Ты заболел?
– Нет, – ответил я, но тут же спохватился, соврал: – Да, простудился.
– Бедненький! А почему ты не позвонил, не сказал? Я же волнуюсь…
Я молчал, я не знал, что сказать, мне было неинтересно, не о чем с ней говорить. Я пытался вспомнить Алену, но вместо нее была пустота, бесцветное пятно, и вот оно постепенно стало окрашиваться, но превращалось в смеющуюся женщину на пятнистой деревянной лошадке с бокалами в прекрасных руках.
– Алена, прости… я тебе завтра позвоню, – промямлил я, борясь с желанием просто положить трубку. – Ладно?
– Хорошо. – Голос ее стал обиженно-недоуменным. – Выздоравливай.
4
С каждой страшной и волшебной ночью в полубреду, с каждым днем ожидания меня утягивало все дальше. Родители забеспокоились. Как-то вечером они вошли в мою комнату (я тут же сделал вид, что кладу в пакет кеды для завтрашней физкультуры), стали выяснять, что со мной. Я не мог ничего ответить, молчал, повесив голову.
Наконец папа спросил:
– А как у вас с Аленой отношения?
Я ухватился за эту нить, пожал плечами:
– Так… ничего, – давая понять, что отношения не очень хорошие.
– Что, поругались?
– Н-ну… так…
– Не переживай, помиритесь. – Папа потрепал меня по голове. – Но запускать из-за этого учебу нельзя. Что это: за последнюю неделю – четыре двойки. Такого, кажется, еще не бывало.
– Да, – согласился я виновато, но ожидал одного – когда родители уйдут.
Все выходные я провел дома. Снова позвонила Алена, и я не смог с ней говорить. Она бросила трубку.
В понедельник после уроков я зашел в гастроном с намерением купить хлеба, но вместо этого купил на все деньги пакетов с моей картинкой. Стало больно, когда я увидел их на прилавке; что-то вроде ревности шевелилось во мне, щипало, когда я замечал их в руках чужих, равнодушных людей набитыми чем-то тяжелым и жирным. Я решил спасти хотя бы несколько этих пакетов, несколько ставших родными мне женщин и мужчин.
Придя домой, я долго перебирал пакеты-близнецы, но они казались разными, как одинаково одетые, одинаково подстриженные люди, одинакового роста, но, если приглядеться, – каждый по-своему неповторим и прекрасен.
На другой день я потратил все свои сбережения и все деньги, выданные на хлеб до конца месяца. Купил шестьдесят восемь пакетов, спрятал в шкаф, под зимнюю одежду. Каждые несколько минут я проверял, там ли они; мне становилось все тревожнее, казалось, что я слышу из шкафа игривые перешептывания, тихий, ласковый, зовущий смех.
В тот вечер я готов был раскрыть свою тайну родителям, хотел побежать к ним и просить защиты, удивляться и стыдить себя, что я – тринадцатилетний парень, мог увлечься такой чепухой. Я готов был очнуться. Но тяжелая волна дремы накатила, придавила меня, и, не раздеваясь, не гася настольную лампу, я лег на тахту. Какое-то время – то ли несколько минут, то ли секунд – я боролся со сном, предчувствуя, что спать мне нельзя.
5
Меня будто что-то встряхнуло, я широко раскрыл глаза, на минуту ослеп от яркого света.
