препятствия.
Каждый день мы ездили с отцом за дровами. Забирались подальше в лес вокруг деревни давно уже все было вычищено, вытаскано на руках, вывезено на машинах, мотоциклах, телегах соседями, да и нами самими — и собирали валежник и сухостой.
Пока отец обрубал сучки, я бегал поблизости, срезал найденные грузди, маслята, рыжики в пакет, а в ведро ссыпал наскребанные со мха розоватые, только еще поспевающие ягодки брусники… Ох как тянуло походить по лесу не спеша, почти крадучись, осторожно, высматривать грибы, как охотник пугливую добычу, очищать кочки от брусники до последнего розоватого шарика, слушать шелест умирающих листьев, дышать ароматом перезревших лесных трав, но времени не хватало, и я торопился вперед и вперед, ломая ветки, разрывая лицом сети паутины и каждую секунду прислушиваясь, не сигналит ли из «Москвича» отец, кончив свою работу.
Когда раздавался гудок, я бежал на него, судорожно, на ходу подбирая грибы, не глядя, червивые или нет (мама потом разберется), цепляя пятерней самые соблазнительные гроздья брусники. Да, времени не было, дома ждали другие, никогда не переводящиеся дела. И чем ближе подходил мой отъезд, тем неотложней они становились; ведь не только мой отъезд приближался, приближалась и осень, новые атаки дождя, первые заморозки, а там уж вскоре и снег…
Медленно поддается зубьям толстый, почти что железный комель березы; пила швыркает по нему бесяще нудно, словно бы по одному месту, не углубляясь, не находя зацепки, лишь по чуть-чуть соскребая меленький желто-розовый древесный песок. Ручка пилы обжигает, и моя ладонь тоже горячая, она натерлась, кажется, сейчас кожа лопнет, порвется, — спасают мозоли.
Мы работали молча, напряженно глядели на распил в стволе, мы как будто гипнотизировали упорный комель, заставляли размякнуть, не сопротивляться, ведь все равно наше упорство его победит.
И вот отвалилось полуметровое, с толстой окостеневшей берестой бревешко, а дальше, ближе к вершине, пойдет легче. После березы уже подготовлен подгнивший ствол сосенки, он и вовсе как масло, но и жбара от него будет не шибко…
Напиленные метра по полтора, а толстые и того короче бревна водружаем на промятый, много чего за свой век повозивший багажник над крышей «Москвича». Несколько коротеньких чурок помещаются в задний багажник, еще кое-что в салон, на место убранного перед поездкой заднего сиденья.
— Неплохо, — устраивая пилу меж бревешек, произносит отец, — недельки на две-три добыли. Завтра, даст бог, еще…
Осевший, загруженный под завязку «Москвичок» через силу ползет по лесному проселку, поддоном шлифует бугор меж колеями.
— Так, глядишь, помаленьку и на всю зиму навозим, — продолжает отец успокаивать себя и меня. — Уголь-то еще неизвестно, будет, нет. Заказ сделали, но даже ветеранам пока, слышал, не возят…
Отдаю маме грибы и ягоду, она радуется:
— О-о, ну и грузди! Один к одному, как на подбор. И брусника какая крупная в этом году!.. — И тут же слегка досадует: — Жалко, мне все в бор выбраться не получается. Денек бы побродить хорошенько. Ведь опять упустим, а так хорошо с брусникой зимой, с грибами солеными… Но как? Весь день на ногах, сегодня опять, а что успела? Обед приготовила, лук повыдергала из грядки, сушить разложила, помидоры перебрала, в доме хоть прибралась маленько…
Я тоже досадую, что не могу спокойно, основательно, с раннего утра, вооружившись ведрами, торбой, ножом, в высоких резиновых сапогах, штормовке забраться подальше от деревни, куда другие не доходят, а к ночи вернуться, согнувшись под тяжестью добычи, усталым, счастливым. Но досада эта сейчас почти лживая, в глубине души мне все равно, ведь я не увижу в подполе ровные ряды банок с грибами и засахаренной брусникой, не похлопаю удовлетворенно свежую, выше моего роста поленницу; я не обмакну в декабре маленький, аккуратненький рыжик в жирную желтоватую сметану, не обогрею морозным днем избушку теми дровами, что сейчас запасаю.
Совсем скоро я отсюда уеду. Уеду далеко, а когда вернусь? Если все сложится удачно, то, может, и не вернусь, по крайней мере — как хозяин…
В последний вечер слегка повздорил с родителями. Мама, суетясь, волнуясь, выкладывала на диван все новые и новые вещи, лишние, совсем мне не нужные там, куда я отправлялся: ложки, вилки, чашка, тарелка, три полотенца, зимняя куртка (пробовал уместить ее в сумке — заняла почти всю), стопки выглаженных маек, трусов, рубашек…
Я сопротивлялся:
— Да зачем мне все это? Что я, в тайгу, что ли, собираюсь? И как потащу… тут на два баула…
— Ну а как же? — запыхавшись, свистящим голосом отвечала мама. — Сменное белье должно же быть, посуда, еда в дорогу…
— Но ведь не столько же. — Я стал отбирать самое необходимое.
— Понятно, что налегке лучше, — остановил отец, — а потом что делать? Ведь все сразу не купишь. Я тут на чердаке сумку нашел. Старая, правда, но еще крепкая. Почистили, вроде не стыдно ее взять. И вместительная. Надо, Роман, иметь при себе кое-какой багаж. А то получается — вот он я, заявился, подарочек.
Мама тоже поднасела, а я не сдавался. Не было у меня никакого желания представать перед Володькой этаким каликой, увешанным мешками, чайником, со свернутым матрацем за спиной… Да и когда я встречусь с Володькой? — ведь я ему так и не позвонил, не сообщил, не договорился. Может, придется и на вокзале заночевать…
Но сама причина размолвки, пусть небольшой, почти обычной в семейных буднях, была даже не в том, брать столько-то вещей или меньше, а в раздражении, страхе неизвестности, что там ожидается дальше. Я, как ни крути, откалывался от родителей, и они стремились, наверняка подсознательно, сделать мою часть наследства… не наследства — как назвать? — побольше. Пустить дальше с запасом хотя бы самого нужного.
И утром, после плотного завтрака и трех рюмок водки «на дорожку», за час до автобуса, в самый последний момент, отец достал из шкатулки почти все, что там скопилось, протянул мне:
— Вот, Роман, три с половиной миллиончика. На устройство.
Я, конечно же (и уже как-то привычно), возмутился:
— Зачем столько?! Я же работать еду, не на курорт! Миллиона хватит за глаза. У вас тут у самих расходов…
— Держи, и давай без препирательств, — теряя спокойную интонацию, перебил отец. — Мы дома как-никак остаемся, а тебя неизвестно что ожидает. И будь там поосмотрительней. Работа работой, но в авантюры старайся не ввязываться.
— И с незнакомыми никуда не ходи, — добавила мама почти плачущим голосом. — Тут показывали — парень из Кемерова в машину к каким-то сел, они его усыпили, а очнулся в Чечне… — И, видя, что я все еще не решаюсь принять деньги, она фальшиво-испуганно затараторила: — Ой, выходить же пора! Автобус бы не пропустить. — Сунула мне в руки новенькие коричневые плавки с синей и белой полосками по бокам: — Вот я тут кармашек пришила с пуговкой, деньги сюда положи. Все надежней, а то ведь в поездах теперь чего только не бывает — жулик на жулике…
С деньгами и плавками я оказался в своей комнатушке. Бурча, что все это глупости и что столько мне совсем не нужно, переоделся, спрятал в кармашек три миллиона, а остальное сунул в джинсы. Родители ждали меня на кухне, держа в руках дорожные сумки.
— Подумай, ничего не забыл? — полувелела-полуспросила мама.
Я огляделся, подумал… А что я мог здесь забыть? Паспорт, билеты, Володькина визитка были при мне, бритва, зубная щетка, еда — в сумках… Что бы еще такое взять с собой? Какую-нибудь книжку из домашней библиотеки? Безделушку, знакомую с детства?.. Нет, ни к чему не потянулась рука. Не надо цепляться за старое, оно только мешает. И я мотнул головой:
— Ничего.
— Н-ну, — отец повернулся лицом к двери, — тогда пойдемте.
Рядком на бетонной завалинке, подложив под зады газеты и дощечки, сидели старухи и старики, кто с потертыми сумочками из искусственной крокодильей кожи, кто с цветастыми пакетами, другие — с мешками
