— Я и не думал шутить, — с вызовом ответил Голдкремер.
— Думал не думал… разве это важно? Важно, что ваше заявление нельзя воспринимать всерьез. Объясняю почему. — Полковник глянул на часы. — Голдкремер, я дорожу временем и на разговор с вами могу потратить не больше пяти минут. Поэтому буду краток.
— Мне будет интересно выслушать вас.
— Голдкремер, вы — бизнесмен и человек дела, у вас богатый опыт и мертвая хватка. Берясь за дело Фишера, вы рассчитывали неплохо заработать на его сенсационности. Однако контрразведке сенсации совершенно не нужны, наоборот, нас устраивает полнейшая тишина. Поэтому вы опоздали: все, что требовалось сказать и домыслить по этому делу, уже сказано и домыслено до вас; все, что необходимо было вскрыть и разоблачить, уже вскрыто и разоблачено моими сотрудниками. Дела Фишера уже нет, самого сержанта тоже, и на этом мы намерены поставить точку. А если вы, Голдкремер, где-нибудь что-либо ляпнете или напечатаете, мы заставим вас замолчать, но уже не душеспасительной беседой. Поверьте, у нас есть средства намного действеннее.
Тогда вам никто и ничто не поможет: ни ваши родственники и знакомые, ни ваши связи, ни деньги и общественное мнение. И вот почему. Думая лишь о себе и желая заработать на деле Фишера как можно больше и любой ценой, вы упустили из виду главное. Рассчитывая очернить армию и этим отчасти смягчить вину своего подзащитного, вы собирались швырнуть в наш огород несколько камешков. Но задумывались ли вы о том, куда и в кого они в конечном счете попадут?.. Армия, Голдкремер, не рождается сама по себе в стеклянной колбе, она плоть от плоти общества. Обвиняя армию в том, что Фишер стал бандитом и убийцей, вы забываете, что он пришел к нам не из родильного дома, а воспитывался до этого семьей и школой, церковью и улицей, испытав на себе воздействие всех наших общественных институтов и политической системы в целом.
— Мы все сидим в одной лодке, — звучал голос полковника. — Думая, что швыряете камень только в нас, военных, вы ошибаетесь — вы бросаете его заодно в себя и своих друзей. Мы все — одно целое, мы — это конгресс и полиция, президент и бизнес, армия и право, мораль и политика, на нас лишь мундиры различных ведомств. Мы можем иногда не понимать друг друга, в каких-то мелочах расходиться между собой, между нами могут возникать недоразумения и противоречия, но перед лицом общего врага мы обязаны быть едины… Сейчас этот враг — Фишер! Мы взрастили его, вложили в руки оружие и послали воевать за наш образ жизни, разрекламировав его всему миру как образец нашей свободы и демократии. Но чего в таком случае стоят наши образ жизни и демократия, если их защищают такие подонки, как Фишер и его дружки? Какова цена нам самим, если наша общественная и политическая система порождают подобных им чудовищ?
Именно поэтому не стало ни дела Фишера, ни его самого. А если вы, Голдкремер, заботясь лишь о собственной наживе, захотите извлечь из могилы его дух, вас ждет такая же судьба. И никто не придет вам на выручку, не протянет руку помощи. Потому что вы выступили против того, что именуется нашим с вами обществом, нашим кланом, и это он будет карать вас как отступника… Вот все, что я хотел и считал нужным вам сказать. Теперь хорошенько об этом подумайте и сделайте выводы.
Полковник смолк, снова глянул на часы. Поднялся со стула возле двери, шагнул к ней. Подхватив с коленей портфель, Голдкремер чуть ли не вприпрыжку подскочил к нему, пристроился сбоку:
— Сэр, у меня к вам просьба.
— Если она связана с делом Фишера, рекомендую обратиться к заведующему архивом, — отрубил полковник.
— О нет, сэр, дело Фишера меня нисколько не волнует, — подобострастно защебетал адвокат. — Я пришел к выводу, что не следует тревожить его память. Вы справедливо заметили, что все мы в одной лодке и боремся с одними и теми же враждебными волнами. И одна из них сегодня — возможная шумиха вокруг личности Фишера и его деяний… Моя просьба будет совсем иного порядка…
Полковник остановился, в упор посмотрел на адвоката:
— В таком случае запишитесь на прием у дежурного.
— Благодарю, сэр, — склонил голову адвокат…
Оставшись со мной вдвоем, капитан подошел к сейфу, достал из него бутылку виски, пару стаканов. Поставил стаканы на поднос с остывшим кофе, уселся за журнальный столик напротив меня. Налил себе треть стакана, залпом выпил. Снова наполнил стакан до половины и протянул бутылку мне.
— Выпей. Как говорил мой отец, за упокой души безвременно усопшего раба божьего.
Это что-то новенькое, капитан. Пить за сопляка-подследственного, доставившего нам столько неприятностей, пусть даже и мертвого? Странно… А может, у тебя тоже на душе кошки скребут? И по той же причине, что и у меня? А почему бы и нет?
— С удовольствием.
Я налил стакан доверху, начал медленно цедить виски сквозь зубы. Не допив, поставил стакан на поднос, наклонился через столик к капитану:
— Кажется, мы неплохо поработали с делом Фишера. Хорошо начали еще лучше закончили.
— По-моему, тоже, — безразличным тоном ответил Стив.
— Тогда скажи, отчего у нас обоих паршивейшее настроение? Ведь ты тоже не в своей тарелке. Разве не так?
— Прости, усталость. В последние дни пришлось много поработать, а тут еще Голдкремер нервишки пощекотал.
— Неправда, капитан, — тихо возразил я. — Утром мы пребывали в отличном настроении, а сейчас обоих подменили. И все за последние несколько минут.
— Вижу, ты сегодня в пике прозорливости, — медленно с расстановками проговорил капитан. — Может, сам и объяснишь, что с нами случилось?
Я решил пойти напролом. Почему шеф может позволить себе вслух и откровенно выражать собственные мысли, а я нет? Только потому, что он — полковник, а я — лейтенант? Ну уж нет, я такой же гражданин Соединенных Штатов и офицер контрразведки, как и он. Такой ли? Разве мне только что не преподали наглядного урока на тему — кто есть кто?..
— Постараюсь. Кстати, капитан, кем был твой отец? — уточняю я.
— Пастором, — без запинки, словно он только и ждал этого вопроса, ответил Стив. — Таких у нас тысячи.
— А мой клерком. Банковским клерком, как и отец Фишера. Мелкота. У сержанта не было ни своей адвокатской конторы, как у папеньки Голдкремера, ни отца — отставного генерала, как у нашего шефа- полковника. И сегодня, выслушав тирады начальника, я задал себе один занятный вопрос…
Я большим глотком допил остатки своего виски, отхлебнул холодного кофе, вплотную придвинулся к Стиву.
— Капитан, к какому клану принадлежим я и ты? В чьей лодке и с кем мы сидим? Есть ли в лодке полковника и доктора Голдкремера место для нас, сыновей пастора и банковского клерка? Кто мы для них — друзья, единомышленники, люди одного с ними круга? Или мы представляем для них интерес лишь до тех пор, покуда держим в узде Фишеров, то есть всех тех, кто должен приумножать силу и господство их клана, а в случае необходимости уничтожать их врагов? Как они поступят с нами, если мы когда-нибудь станем для них бесполезны или опасны: ласково пожурят и одернут, как доктора Голдкремера, или без лишних слов уберут со сцены, как Фишера? Ответь, капитан.
В уголках рта Стива застыли две жесткие складки, глаза безучастно смотрели в стену. Пальцы осторожно вертели пустой стакан на подносе.
— Хорошо, постараюсь ответить, — начал он. — Ты сейчас вспомнил, кем были наши отцы. Уверен, что этот вопрос зададут себе и Голдкремер с полковником, прежде чем уступят кому-нибудь место в их лодке. Так что, Крис, у каждого в этом мире собственная лодка, и не всегда стоит менять ее на другую — можно потерять свою и не попасть в чужую.
Я часто завидовал умению Стива четко формулировать свои мысли и давать исчерпывающие ответы на любые, даже самые каверзные вопросы. На высоте он оказался и сейчас.
Я разлил остатки виски по стаканам, поднял свой.
— Капитан, выпьем еще раз за Фишера. Бедняга оказался скверным пловцом, но — ей-ей! — он выпал
