Полтавское сражение. И грянул бой

шеренги, проходя между которыми сечевики должны были складывать оружие у ног стоявших рядом Яковлева и Галагана. Первым, поцеловав саблю, положил ее на землю куренной Барабаш, за ним это проделали другие старшины, после чего направились между русскими шеренгами к месту, назначенному для сбора сдающихся. Примеру старшин последовали остальные запорожцы, и когда безоружные казаки растянулись вдоль русских шеренг, солдаты по команде Яковлева принялись валить их ударами прикладов на землю и вязать руки.

— Вяжи крепче бунтовщиков, ребятушки! — гремел голос Яковлева. — А кто строптивый, учи его уму-разуму прикладом и штыком!

— Господин полковник, вы обещали выпустить нас из крепости! — кричал Барабаш, ухватившись руками за два направленных ему в грудь штыка и стремясь оттолкнуть их от себя.

Яковлев расхохотался.

— Обещал? Милости их сиятельства князя Меншикова сулил вам полковник Галаган, а я лишь подтвердил его слова. Его, а не их сиятельства. Поскольку слова полковника Галагана для меня не указ, я сейчас поступаю согласно полученному от их сиятельства письменному приказу об уничтожении Сечи и наказания бунтовщиков-запорожцев со всей строгостью.

— Друже Гнат, ты дал от имени их сиятельства клятву, что мы после сдачи оружия разойдемся, куда пожелаем! — кричал Барабаш, не обращая внимания на уткнувшиеся ему в грудь штыки, уже Галагану. — Не будь Иудою-Христопродавцем!

Галаган, подражая Яковлеву, тоже расхохотался.

— Я дал клятву? Не бреши! Клятву дают, когда целуют святой крест и осеняют свое чело крестным знамением, а разве я свершил это? А слово, оно и есть слово — так, побрехенька, шутка, подначка. Разве не могу я пошутковать со своими стародавними другами-братами Богушем и Барабашем? Яким, к примеру, понял шутку и сейчас на воле, а ежели ты такой недотепа, не моя в том вина.

— О какой шутке ведешь речь, Гнат? Ты, как официальная персона, дал слово от имени их сиятельства князя Меншикова!

— Официальные персоны тоже любят пошутковать, сам Государь Петр Алексеевич уважает добрую подначку. Или тебе не нравится, что я пошутковал от имени их сиятельства? Думаю, их сиятельство на меня за это не осерчает, а ежели и пожурит, это уже наше с ним дело.

— Господин полковник... — снова обратился Барабаш к Яковлеву, но тот махнул рукой, и куренной, получив сзади удар прикладом по голове, рухнул без сознания на землю.

— Подсчитали пленников? — спросил Яковлев у подошедшего к нему офицера. — Сколько всего и кто такие?

— Сложили оружие 276 бунтовщиков, из них 26 старшин. Захвачены также два священнослужителя и 160 женщин и детей, сбежавших от нас из обоих Кодаков.

— Имеются ли среди старшин полковники либо чины войсковой старшины?

— Все старшины до единого — куренные атаманы, нет даже сотников или есаулов.

— Ну и ляд с ними, — махнул рукой Яковлев. — Отбери из старшин десяток самых заматерелых бунтовщиков — их с сотней сечевиков мы прихватим с собой в Киев — пускай расправу над ними свершит Государь или князь Меншиков. А остальные смутьяны примут кару здесь, в своем воровском гнезде... [98]

Яковлев замолчал, всматриваясь в группу высадившихся с причалившей шлюпки русских солдат с мушкетами на изготовку. В их центре, поддерживая друг друга, шли четверо запорожцев, среди которых были Дмитро Недоля и атаман Сидоров.

— Откуда эти... мокренькие? — спросил полковник у приблизившегося прапорщика, командовавшего конвоирами. — Уж не из тех, что подались из Сечи в бега?

— Из них, — ответил офицер. — Наши суда потопили на Днепре три казачьи лодки и выловили эту четверку. Кто такие и в каких чинах — не сказывают, но поскольку этот, — указал он на Сидорова, — явно смахивает рожей на донца, к коим вы имеете интерес, я доставил всех к вам.

— Правильно поступили, господин прапорщик. Благодарю за службу. Впрочем, с благодарностью я несколько поторопился, и чтобы заслужить ее, вашим солдатам придется выполнить один мой приказ. Пускай надерут бревен и досок из сидящих на мели негодных судов и сколотят из них крепкий плот, а посредине поставят высокую виселицу на четыре персоны. И сделают это быстро, не ленясь.

— Слушаюсь, господин полковник.

Яковлев подошел к пленным, остановился против Недоли и Сидорова, некоторое время внимательно рассматривал их. Затем скривил губы в недоброй усмешке.

— Не сказываете, кто такие? Ваньку валять вздумали? Валяйте и дальше — недолго осталось. Кто ты такой, — посмотрел полковник на Сидорова, — мне не важно: по бороде и одежке вижу, что донец, а потому не миновать тебе кары, кем бы ты ни был. Ну а ты, милок, — перевел взгляд Яковлев на Дмитро, — зря в молчанку играешь — я тебя запомнил с поры, когда ты в сражении на Днепре полковника Урна жизни лишил. Или скажешь, что не было такого?

— Нет, не скажу — с детства не приучен брехать, — спокойно ответил Дмитро. — Было такое — срубал в том бою собаку-папежника в полковничьем мундире.

— Царского офицера, слугу Государя, именуешь собакой? — нахмурился Яковлев.

— Собака всегда есть собака, какому хозяину ни служила бы, — по-прежнему спокойно сказал Дмитро.

— Выходит, не раскаиваешься в содеянном, бунтовщик? — угрожающе спросил Яковлев. — Покинув Сечь, думал заслуженной кары избежать? Небось жалеешь, что не удалось уплыть с дружками? Не жалей — догонишь их — вон для вашей четверки плот уже сколочен. А чтобы вы мокренькие не простыли, вас за шеи подтянут на перекладине повыше — на ветерке да на солнышке высохнете быстренько. Прапорщик, — обратился Яковлев к офицеру, — всем четверым бунтовщикам петли на шею, а плот на середину Днепра. И тут же возвращайся с солдатами обратно — на реке делать больше нечего. А раз твои ребятушки приноровились суда разбирать да плоты с виселицами сколачивать, пускай смастерят их еще с десяток и вытешут с пяток плах, чтобы было на чем разбойничьи головы рубить. Сейчас я именем Государя примусь суд и расправу над бунтовщиками чинить...

[99]

Утром, сидя в палатке за штофом водки, Яковлев и Галаган подводили итоги минувшей ночи.

— Потери среди своих казаков и драгун князя Волконского ты знаешь, а я потерял 288 солдат и офицеров убитыми и 142 ранеными, — говорил Яковлев, заглядывая в лежавший перед ним лист бумаги. — Захвачены следующие трофеи: 36 медных и чугунных пушек, 4 мортиры, 10 запасных орудийных станков, 12 больших и малых гаковниц, 13 знамен, 4 бочки пороха, 450 пушечных ядер, 600 ручных гранат. К перечисленному следует добавить 30 мешков муки, одну бочку пшена, 304 бочки соли, 696 пустых бочек, а также якори, куски железа, топоры, цепи, бурава, круги проволоки, клещи, молотки, паруса, корабельные канаты.

Яковлев отложил лист в сторону, взял в руки другой:

— А вот перечень добра, взятого из разбойничьей церкви: резной с царскими вратами иконостас, писанные на досках и полотне иконы, восемь больших и малых колоколов, три железных креста с купола, одно евангелие, свечи, воск, ладан...

— Что храм ограбили — плохо, — недовольно заметил Галаган. — Не разбойничье это добро, а божье, и негоже грешным человецам на него покушаться.

— Типун тебе на язык, Гнат Иванович, — испуганно замахал руками Яковлев. — Что городишь? Какой грабеж божьего храма? Выглянь из палатки — Сечь до сей поры полыхает так, что дымом половину Днепра заволокло. Хотел бы, чтобы и церковное добро заодно с разбойничьим вертепом в ничто обратилось? Взятое из храма имущество я лично передам киевскому владыке, а желаешь, забирай его сегодня же для Чигиринских храмов. Берешь?

— Беру. Но только не сегодня — не пристало православному вершить богоугодное дело с пьяной харей. А вот когда вернусь из похода в степь, заберу добро для нужд церквей Чигиринского полковничества обязательно, и по возвращении домой велю отслужить там за твое здравие молебен.

— Благодарствую, друже, — полез целоваться Яковлев. — Но послушай, о каком походе в степь ты упомянул? — насторожился он.