фольварк?
— Думаю, это не составит затруднений.
Покончив с деловой частью, Маркус ожидал расспросов о жизни, о фронте, о политике вообще. К его удивлению, ничто это не интересовало отца. Ноель жил в другом мире, время как бы сыпалось сквозь него, как в песочных часах, не затрагивая, не волнуя, не будоража. Он был озабочен только одним — содержимым своего кошелька. «Боже, неужели я к старости стану таким? — мысленно ужаснулся Маркус. — Впрочем, до старости еще надо дожить…»
Сдержанно он пожелал отцу спокойной ночи и удалился в свою комнату. Она выходила окнами в сад, белевший в ночи своим пышным цветением. Здесь прошли его детство и юность. Когда-то комната казалась большой, до подоконника можно было достать, только поднявшись на цыпочки. Теперь она словно усохла, сделалась уже и ниже. Голова немного не доставала до потолка. В кровати со старомодными медными набалдашниками, где мог спать даже поперек постели, сейчас он едва поместился.
Одна стена была занята полками с книгами и учебниками, на другой багровел ковер с вытканной схваткой крестоносцев с янычарами. На нем булавкой были пристегнуты боксерские перчатки, первые, в каких он вышел на ринг. В простенках между окнами висели фотографии в рамках из мореного дуба. Приличный немецкий мальчик в Альпах с рюкзаком и лыжами. Мальчик с ранцем на фоне гимназии. Юноша спортивного типа. А вот он на ринге с Максом Шмеллингом. «Как же рано ты ушел от меня…» Фотографию, присланную из училища, мать увеличила по заказу в ателье. На Маркусе была та же фуражка с высокой тульей и черным инженерным околышем, какую он носил сейчас, только на погонах еще не серебрились капитанские кубики.
Но среди этих фотографий не было той, на которую он не мог смотреть равнодушно. Пришлось ее снять и спрятать. На ней была изображена Эмма в коротенькой юбочке-шотландке, блузке в полоску и белых туфлях-лодочках. В руках она держала ракетку и с каким-то озорным вызовом смотрела в объектив. Это была первая любовь. И первая потеря. Эмма училась в женской гимназии двумя классами старше. Ее мать умерла в инфляцию. Отец был биологом, придерживался свободных взглядов. Свободолюбие передалось и дочери. Она ненавидела восторженных юнцов-нацистиков. Маркуса хотела тоже воспитать по-своему. С ней он становился совсем другим: добрым и нежным. Но когда ее не было рядом, его захватывало другое — ринг, грохот барабанов и яркость знамен. Хмель юношеской стадности оглушал, горячил кровь. Эмму арестовала тайная полиция. Вскоре и ее отец пропал. Опустевшую квартиру занял какой-то нацистский функционер.
После Эммы у Маркуса никого не было. Потрясение оказалось настолько сильным, что он вообще стал избегать женщин. Да и другие наступали времена. Народ ждал от фюрера чуда, и каждый искал лазейку, чтобы выжить и преуспеть. Ожидание удачи захватило и Маркуса, когда он был молод. И только сейчас, после фронта, он понял невозвратимость того счастья, какое приходило лишь однажды и ушло навсегда.
Закинув руки на затылок, лежа на своей мягкой и тесной теперь кровати, он думал, что, в сущности, уже давно потерял свою цель. «Фауст» доводит из жалкого упрямства, не зная, добром или злом обернется это оружие для его родины.
Визит к доктору Хельду из «Байерише моторенверке» оказался для Маркуса полезным. Предварительно отец договорился, и тот назначил время приема. Когда младший Хохмайстер нашел в Мюнхене завод БМВ и появился в кабинете начальника исследовательского отдела, ему показалось, что там никого не было. Лишь пройдя вперед, он разглядел за массивным столом белобрысую голову старичка в черной шапочке, в очках с золотой оправой. Маркус едва сдержался от смеха. Доктор, фамилия которого на другие языки переводилась как «Герой», «Богатырь», был до неприличия мал. Не поднявшись навстречу и не подав руки, Хельд сразу же заговорил о деле. Хохмайстер протянул папку с техническим заданием и чертежом, уместившихся на двух страницах. Доктор пробежал глазами текст и, приподняв белесые брови, уставился в чертеж, изображавший обычную трубу диаметром 44 миллиметра и длиной один метр.
— И этот обрезок канализационный трубы может иметь какое-то касательство к оружию? — хмыкнул карлик.
— И вес ее не должен превышать полутора килограммов, — хладнокровно проговорил Маркус, удивившись, что усмешку Хельда воспринял совсем без раздражения, не так, как, случалось в разговорах с Лешем и другими оружейниками. — И чтобы она выдерживала давление порядка тысячи атмосфер.
Маркус с наслаждением отметил, как на квадратный лоб гномика набежали мелкие морщинки.
— Вы поняли, что идет речь о замене высоколегированной стали ОС-33 более дешевым и доступным нам сплавом, обладающим сходными свойствами?
— Хорошо, — согласился наконец Хельд. — Я знаю вашего отца и готов помочь. Однако у нас громадное предприятие, мы все работаем на поток. Договор с вами нужно согласовать с администрацией, гаулейтером Баварии и арбайтсфюрером завода.[8]
— Делайте, как знаете.
Хельд просеменил к боковой двери, ведущей в лабораторию, приказал прислать какого-то Бера.
— Я поручу эту работу русскому.
— Русскому?! Не пойдет!
— Я тоже так думал, как и вы сейчас. Однако лучшего специалиста по сплавам из немцев у меня нет.
— А ему можно доверять?
— Перепроверен дважды и трижды. За ним следит лично арбайтсфюрер Лютц.
В кабинет вошел сухопарый длинный человек в круглых очках, серой тройке под распахнутым халатом. Ничего славянского в его лице Хохмайстер не нашел. Волосы темные, залысины обнажали высокий лоб. Взгляд нервный, быстрый. Он слегла поклонился Маркусу, остановился перед Хельдом. Доктор молча пододвинул листки технического задания. Бер не спеша прочитал текст, посмотрел на чертеж.
— Это крайне срочная работа, — повысил голос Хельд, непонятно отчего раздражаясь. — Сосредоточьте свои усилия только на этом задании.
Хохмайстер решился свозить Бера в Розенхайм в свою лабораторию.
— Если доктор не возражает, я готов на практике объяснить вам суть проблемы, — сказал он.
— Не возражаю. В Розенхайме господина Бера поселит арбайтсфюрер Лютц. Вы же займитесь формальностями.
«Придется обращаться к Шираху», — подумал Маркус.
Прямо из Мюнхена в тот же день он выехал в Вену, предварительно отбив телеграмму. На вокзале его встретил адъютант гаулейтера, что-то было в нем неуловимо знакомое, такой же голубоглазый, смазливый молодой человек, как и его шеф.
— Граф Антон Гизе, — отрекомендовался адъютант. — Я ваш давний поклонник. На Олимпийских играх после боя с Сюже я передавал вам приглашение рейхсюгендфюрера.
— Все это в прошлом, — грустно произнес Хохмайстер.
— Вы остановитесь в «Олимпии». Это самый приличный отель. Прием у гаулейтера завтра в десять. Я заеду за вами.
Гизе оказался точным: без четверти десять утра машина стояла у подъезда отеля. Ширококрылый «хорх» с площади нырнул в лабиринт узких улиц и переулков. Хохмайстер удивился, как эта тяжелая машина расходится со встречными легковушками. Шофер вел машину, нигде не снижая скорости, но и не нажимая на газ. Через несколько минут «хорх» выскочил на площадь Святого Стефана. За чугунными ажурными воротами, увенчанными крестом и короной, в глубине просторного плаца открылся Бельведерский дворец. По затейливой лепке, колоннам, множеству скульптур, овальным зеркальным окнам, по какой-то воздушной красоте — он не знал себе равных. Это была резиденция гаулейтера Австрии.
— Здесь жил Франц-Иосиф, тот самый старичок, который в четырнадцатом году никак не мог понять разницы между автомобилем и кавалерийской лошадью. — Гизе, болтая, вел Хохмайстера по золоченым залам дворца с цветным паркетом, старинными гобеленами, мраморными колоннами и лестницами, то и дело сообщал: — Здесь заседал Венский конгресс… Здесь жил сын Бонапарта… Тут выступали Штраус и Лист… Между прочим, гаулейтер работает в том же кабинете, где некогда канцлер Меттерних вершил судьбами народов, — с этими словами Гизе открыл доходящую до потолка белую дверь в приемную Шираха.
