– Нет, – не оборачиваясь, машинально ответил он. – Но, кроме них, больше ничего нет. Я могу сделать так, что нас высадят на какой-нибудь из островов прямо сейчас. Ты только скажи.
– Мне уже лучше. Хоть я и ненавижу лимоны, но они помогают. Это словно родом из детства: самое полезное всегда самое невкусное, и наоборот. – Пэм помедлила немного. Дышала она все еще очень тяжело, но цвет лица стал возвращаться к привычному смуглому, и это было самым чудесным превращением из тех, что довелось за последнее время увидеть Игорю.
– Что, однако же, за отвратительная посудина! Вот угораздило нас на нее попасть! Не пойму, чем ты думал, когда заказывал билеты на этот плавучий гроб. – Она закашлялась и была вынуждена замолчать, а Игорь обрадовался:
– Ну, раз ты меня пилишь, значит, дело явно идет на поправку. Знаешь, ведь у меня в голове те же самые мысли. Странно, что ты этого не чувствуешь.
Она, уже стремясь обратить все в шутку, слабо отмахнулась:
– Еще чего! Все я прекрасно чувствую и знаю, что ничего лучшего, чем этот ископаемый дредноут, не было. Но ведь попилить-то я тебя должна! Иначе что это за медовый месяц?! Привыкай, дорогой, к тому, что во мне, помимо всего прочего, живет еще и самая обыкновенная… Как это по-русски?
– Стерва? – без всякой задней мысли уточнил Игорь и тут же за свое простодушие поплатился:
– Кто? Я?! Да как ты мог так меня назвать? Я имела в виду слово «баба»!
Игорь с недоумением уставился на нее:
– А раз ты знала, то зачем спрашивала?
Пэм, морщась от непроходящей головной боли, приподнялась на локте и сделала попытку сесть, но из этого ничего не вышло, и она упала на спину.
– Знаешь что, Эгер?
– Что?
– У тебя знания и опыт столетнего мудреца, но манеры болвана-девственника. Или ты не видишь во мне женщину, или ты надо мной издеваешься с каким-то особенным изыском. Я просто не в силах тебя понять, особенно когда у меня так болит голова. Вообще-то я в подобной ситуации оказалась впервые. Обладая известными тебе способностями, я совершенно ничем из этого не могу сейчас воспользоваться, как назло. Я никогда не могла бы даже предположить, что такой ничтожный с виду пустяк, как морская болезнь, в состоянии превратить меня практически в овощ!
«Меня сейчас можно читать, как открытую книгу, где все прописано черным по белому, без всякого шифра и двойного смысла», – неосторожно подумала Пэм и, сама испугавшись собственной мысли, поспешила добавить:
– Я посплю, у меня ужасная слабость. Не обижайся на меня, милый. Ты не сердишься?
– Спи, Пэм, – прозвучал глухой ответ. – Ты мне такой и нужна.
Но женщина его уже не слышала, внезапно, словно по команде, отключившись. Игорь же спокойно придвинул поближе кресло, сел на подлокотник.
– Давай, любимая, выкладывай, что там у тебя за душой. Ты проснешься и ничего не вспомнишь, а мне ты сейчас все расскажешь. Я внимательный слушатель, я все запомню. Прости меня, но пришлось устроить эту качку, иначе в тебя было не забраться. Надо будет когда-нибудь это запатентовать: метод допроса американских шпионов имени Лемешева. Звучит? Как странно, что я не тщеславен. Видать, и впрямь болван-девственник.
С этими словами он вытянул руки и, держа их ладонями вниз в нескольких сантиметрах над головой женщины и совершая легкие пассы, пробормотал:
– Ну, Пэм, рассказывай…
Он оказался лежащим вниз лицом на забрызганном грязью бетонном полу. Перед глазами в разные стороны спешно разбегались всякие мерзкие тваришки: мокрицы, паучки, сороконожки, – и было их так много, что в первый момент он решил, что накрыл собой гнездо этой лишь с виду негодной и отталкивающей мелочи. Резко отпрянул, вскочил без опаски, перед тем не уловив затылком ни тяжелой балки низко над головой, ни какого-нибудь иного сюрприза вроде заточенных прутьев арматуры, нарочно торчащих из потолка. Осмотрелся. Холл явно недостроенного, заброшенного здания, причем не факт, что он сейчас над землей, а не где-то в подвале, на неопределимой глубине. Окон не было, свет – очень скупой, рассеянный, в котором можно было, казалось, различить отдельные, мелким бесом вьющиеся фотоны, – проникал в это помещение невесть откуда и своего источника не обнаруживал. Свет был белесым, словно вечерний туман над полем, и таким же безжизненно холодным. Игорь увидел прямо перед собой дверь. Ее наличие вполне определялось логикой и поддавалось довольно простому объяснению: раз есть дверь, значит, это выход, значит, нужно просто открыть ее и покинуть это неприятное помещение, наполненное светящимся туманом и отвратительными насекомыми. Так он и сделал.
Перед ним открылся коридор, очень опрятный, застеленный, словно в отеле с высокой звездностью, зеленой ковровой дорожкой, стены одеты в деревянные, светлого дуба панели, потолок расписной, с нейтральным рисунком голубых небес и раскиданных по ним там и сям белых облаков. Приглядевшись, Игорь понял, что облака движутся. При этом совершенно отсутствовало ощущение, что потолок этот – плод современных технологий, затейливая электронная выдумка, до того натуральным выглядело небо, и как будто ощущался едва заметный ветерок, принесший откуда-то запах луговой травы и желтых новорожденных одуванчиков.
Вдоль стен шли добротные, крепкие на вид двери, каждая из которых если и была снабжена номером, то цифры в нем были точно не римскими и не арабскими, а скорее напоминали буквы какого-то неведомого Игорю алфавита и сильно походили на рунические письмена, достойные быть начертанными каким-нибудь чернокнижником. Решив не гадать, а действовать с банальной очередностью, Лемешев толкнул первую от себя по левую руку дверь и вошел в такой же в точности каземат, что покинул перед этим. Впрочем, схожи помещения оказались только внешне: в этом не было никакого тумана, а из потолка свисала на кишке электропровода самая обыкновенная лампочка без всякого абажура. Выключателя нигде не было видно, а лампочка, хоть с виду и простенькая, вдруг загорелась и принялась излучать до странности нелепый свет оттенка морской волны. Помещение без окон было совершенно пустым, и здесь на Игоря накатила такая безнадежность, такая скука и отчаяние, что он поспешил захлопнуть эту дверь, про себя назвав виденное им только что место «комнатой зеленой тоски».
«Милой Пэм не чуждо ничто человеческое, и путешествие внутри ее души начинается с этакого античистилища, населенного разной гадостью, а продолжается комнатой, в которой она прячет свою печаль. Все, как описывал безумный гений Ницше: «Человеческое, слишком человеческое!» Однако дверей много, времени мало, а заглянуть надо постараться за каждую. Кто знает, когда еще может выдаться такая возможность и Пэм вновь уснет вот так же, в беспамятстве, изнуренная качкой? Во всяком случае, подготовка к такому исследованию занимает чересчур много времени и средств, да и сымпровизировать во второй раз у меня вряд ли получится. Шутка сказать – затащить ее на другой конец света, уговорить сесть на этот плавучий кошмар, и все, по сути, во имя химеры, пришедшей в голову лубянским умникам. Хотя чего уж тут греха таить, дело свое они знают и замысел их работает пока что без срывов. Пойду-ка я дальше».
За следующей дверью имелась комнатушка, именно «комнатушка», такая она была маленькая, напоминающая скорее кладовку для всякого хлама, который уже не нужен, но вроде и выбросить жалко. Обычно под таким годами скапливающимся барахлом дети любят прятать свои «секреты», и это может быть решительно все, что угодно, от сигарет до колоды карт, украшенных откровенными фотографиями. Отчего- то Игорь подумал именно об этом, когда рассматривал комнатушку, все стены которой, до самого потолка, были заняты бесчисленными полками. На полках этих во множестве лежал всякий пыльный хлам вроде старого телевизора, пылесоса, дюжины разнокалиберных стаканов и прочей посуды. Там же Лемешев заприметил куклу Барби, лоб которой был слегка прижжен сигаретой, словно ее допрашивали с пристрастием, коробку с игрой «Маленькие Феи» откуда торчал кусок розовой ленты, и средних размеров медвежонка с белым носом и голубой шерсткой, очень милого, настоящего медвежонка из детства, который, наверное, был у всякого малыша вне зависимости от места его рождения и национальности. И у Игоря такой медвежонок тоже был, и он его сейчас отлично вспомнил и удивился, что вдруг перехватило горло. Разом всплыл перед глазами отчий дом, мамины теплые губы, отцовские руки – большие, надежные, и его
