я потом выяснила, он ждал, пока муж этой женщины вернется с пожара.
Итак, все объяснилось. Генри Графтон мертв, умер от выстрела вполне милосердно. Летман исчез в высоком Ливане. Я больше не слышала о нем, да и не волновалась, что с ним случилось. Он пропал, тень без лица, ночной охотник на коне с гончими Гавриила, такая же жертва эгоистической жадности Графтона, как и бедная Халида. Тело девушки нашли. Какой-то каприз пожара оставил подземные коридоры почти нетронутыми, в том числе и содержимое комнаты. Полицейские приехали утром и обнаружили, что запасы товара таинственно уменьшились, но все еще заслуживают расследования.
Потом пришла наша очередь. Утром мы ответили на первый шквал вопросов, а теперь полицейские отправились на плато, где руины дворца торчали, как гнилые зубы, и лениво дымились. С высоты, где мы сидели, видно было мерцающее озеро, спокойное, похожее на бриллиант, и все так же обрамленное зеленью. На плато и в руинах происходила непрекращающаяся суета, будто труп облепили личинки.
Я поежилась.
– Интересно, ей приятно было бы знать, что мы тут были?
– Судя по тому, что я помню о старушке, ее бы восхитило то, что свой дворец она прихватила с собой. И она хохотала бы, как одержимая, глядя как мы с тобой плещемся в озере с крысами и мышами. Ну, по крайней мере, эти ее гончие очень расцветили конец легенды. И еще говорят о погребальных кострах. Теперь никто в Ливане ее не забудет.
– Тем более, что в каждом местном доме будет пара сувениров, – сказала я сухо. – А твои собственные гончие Гавриила? Если комната не сгорела, они еще там.
– Вряд ли они переживут это. – Он кивнул на происходящую ниже нас сцену. – В любом случае, будь я проклят, если начну конкурировать с этими шакалами и начну рыться в руинах. Когда-нибудь найду пару таких же и куплю в ее честь и память. Ну так…
Несколько детей, слишком маленьких, чтобы ходить в школу или заниматься грабежом, пробежали мимо, пиная консервную банку, и остановились поиграть в грязи под стеной кладбища. Вокруг вертелись несколько тощих собак. Трехлетний мальчик бросил камень в самую маленькую, она спряталась за грязную ржавую канистру. Грязный белый петух спикировал на ободранную коричневую курицу.
– Любовь везде, – сказал Чарльз. – Что напомнило мне, любовь моя Кристи…
О чем это ему напомнило, я никогда не узнала и никогда не спрашивала. В облаке дыма, скрипя тормозами, туристический автобус остановился в пятидесяти ярдах от нас. Водитель повернулся на сиденье и начал показывать на руины Дар Ибрагима, прежде чем успел заглушить мотор и открыть дверь. Пассажиры выскочили наружу. Англичане, все между собой знакомые, говорили, смеялись, двигались маленькими группами к краю равнины и любовались дымящимися развалинами. Щелкали камеры. Водитель излагал версию ночной истории. Легенда развивалась.
Мы с Чарльзом сидели тихо. Дети отступали от незнакомцев, пока не столпились прямо за нашей спиной. Маленькая собачка, чья длинная шерсть свалялась и испачкалась и превратила ее в подобие увядающей хризантемы, выбралась из-за канистры и смотрела яркими живыми глазами на печенье, которое ела одна из женщин. Ее приятельница, могучая женщина в джерсовом костюме, опустила камеру и огляделась.
– Жаль, что деревня такая неаппетитная, – сказала она замечательно уравновешенным голосом типичного представителя среднего класса. – Хотя мечеть довольно миленькая. Интересно, они не будут возражать, если я сфотографирую?
– Предложи им что-нибудь.
– Да не стоит того. Помнишь, какой ужасный был тот мужчина в Баальбеке, старикан с верблюдом? Этот тип выглядит так, будто может проявить себя крайне неприятно. Посмотри, как уставился.
– Бездельники они все. Странно, что он не работает в поле, чтобы содержать своих детей. Посмотри на них всех, вряд ли между ними год разницы. Впечатляет. А он был бы довольно симпатичным, будь он почище.
Только когда Чарльз шевельнулся рядом со мной, я поняла, что это говорят о нем. Вообще-то он был абсолютно чистым, но не брился два дня и до сих пор оставался в своих дешевых штанах с дурацким золотым поясом, а рубашка скорее показывала, чем скрывала его загорелое тело. Мое платье, высохнув, стало казаться еще грязнее, а голые ноги были исцарапаны и покрыты ссадинами. Купание в озере ничуть не добавило красоты босоножкам. Красный головной убор, который откопал мне Чарльз, скрывал остатки очень западной прически, а огромный рубин бабушки Ха выглядел на моей руке дешевой подделкой. Я почувствовала, что челюсть у меня отвисает, но Чарльз прошептал:
– Не надо все портить.
Женщины собирались уходить.
– Да все равно это не стоит того, – сказала та, что похудее. – Нам замечательно повезло, что мы все это увидели. Как, ты говоришь, называется это место? – Она засунула в рот остатки печенья и вытерла пальцы платком. Дети выглядели разочарованными, а уши маленькой собачки обвисли, но женщина даже не заметила. Автобус отъехал, дети бросили несколько камней ему вслед и решили опять заняться собачкой, но Чарльз щелкнул пальцами и сказал что-то по-арабски, и она прибежала и спряталась у его ног.
– Они, безусловно, правы. Ты бездельник, это правильное слово. Сидишь и смеешься. Нет, чтобы выпросить что-нибудь. Нам бы пригодилось немного денег. Если полиция нас не подвезет в конце концов…
– Тогда пойдем пешком, и ты будешь брести за мной хвостом со всеми своими детьми. Эй, вон еще машина. Как ты думаешь, еще полицейские? Может быть, это за нами, должно быть, большое начальство, на такой-то машине.
– Похоже на такси. Как ты думаешь, они согласятся отвезти нас в кредит, если сказать, что мы остановились в «Фениции».
– Ни малейшего шанса. Судя по их виду, они не позволят нам засунуть туда даже одну ногу.
– Ну не знаю, ты был бы довольно симпатичным, будь ты почище.
– Боже мой. – Чарльз начал было подниматься, но опять свалился к стене. В дальнем конце деревни сияющий автомобиль остановился у кучи полицейских машин. Водитель отворил дверь и наружу выбрался высокий мужчина в несомненно английском костюме, несомненно уверенный в себе во всех отношениях. – Отец!
– Папочка! – закричала я одновременно.
– Это мой папа, а не твой, – сказал Чарльз. – Когда я позвонил домой из Дамаска, он, должно быть, решил…
– Нет, это мой папа. Я звонила из Бейрута, и он успел на последний вечерний самолет. Думаешь я не узнаю собственного папу?
– Спорим? Привет, отец!
– Здравствуй, папа!
Пришелец опознал нас своими дальнозоркими глазами даже на таком расстоянии. Он не спеша направился в нашу сторону.
– Даешь двадцать к одному? – шепнул Чарльз мне в ухо.
– Н-нет. – Кем бы он ни был, он пришел. Абсурдно и по-детски чувствовать такой прилив облегчения и удовольствия.
Он остановился перед нами и стал нас рассматривать. Если он чувствовал то же самое, то очень хорошо это скрывал.
– Мои бедные дети. Очень рад вас видеть. Не скажу, что с облегчением вижу, как вы замечательно прошли через все преграды, потому что вы никогда не выглядели ужаснее, но скорее всего ничего такого, что не могла бы исправить ванна, не произошло? Нет? – Он посмотрел над нашими головами на Дар Ибрагим. – Вот, значит, это место. – Он наблюдал происходящее примерно полминуты без комментариев, потом опять повернулся к нам. – Хорошо, можете рассказать все позже. Сейчас я отвезу вас в Бейрут и засуну в эти ванны, прежде чем делать что бы то ни было еще. Я договорился с полицией, вы можете ехать, они встретятся с вами позже.
– Полагаю, ты знаешь, что случилось? – спросил Чарльз.
– В общем виде. В Бейруте только об этом и говорят. Полагаю вы, молодые идиоты, залезли в чужие мерзости по самую шею. Какого дьявола ты впутал в это Кристи, Чарльз?
