Он пожал плечами:
«Кто знает?»
Началось представление, мимо нас проносились кони, мальчики ковбои и гладиаторы. Белый жеребец с помощью Элмера и Руд и одевал свои праздничные наряды.
Потом карлик подошел ко мне:
«Пойдете смотреть представление?»
«Да нет, я думаю… Этот старик совсем, наверное, не гулял со дня пожара, не был на траве… Пойти походить для него очень здорово, а если еще попастись… Можно я его куда-нибудь отведу? Может, к краю дороги, это не запрещено?»
«Конечно, делайте что хотите, вы знаете, что ему лучше. Но на дорогу не надо, там слишком много пыли. Идите в другую сторону, там за полем – маленький лес, даже не лес, а полоса деревьев метров на двадцать. Там есть ворота и тропинка к маленькому общему горному пастбищу, там хорошая трава. Никто вас не остановит и можно там его оставить. Вы не захотите его стреноживать? Сейчас дам веревку и колышек».
Найти это место оказалось очень легко. В конце поля оказались скрипучие деревянные ворота, мы со старым конем медленно шли по затененной тропинке. Он ставил ногу осторожно, но не хромал и двигался лучше с каждым шагом между сосен. Он поднял голову, зашевелил ушами, первый раз проявил интерес к жизни. Даже я слабыми человеческими органами чувств ощущала богатый аромат летнего вечера. За соснами показалась длинная терраса плоской зелени, кое-где росли невысокие кусты. Кто-то скосил траву, и сено лежало маленькими аккуратными кучками, а между ними поднималась новая свежая и нежная зелень, полная цветов – колокольчиков, тимьяна, а там, где не прошла коса – петрушки и лютиков. Пахло медом. Конь вышел на солнце, опустил голову и приступил к трапезе. Я воткнула колышек в самую середину поляны, отошла в сторону и села на согревшуюся за день землю.
Из-за пояса сосен доносилась цирковая музыка, смягченная расстоянием и от этого необыкновенно нежная. Я лениво наслаждалась последними лучами солнца перед закатом и прекрасным аппетитом пегого. Вся поверхность луга шевелилась от обилия бабочек – коричневых, голубых, бог знает каких, мои тезки Ванессы там тоже были. Они мелькали среди цветов, исчезали, когда складывали крылья, а потом неожиданно вспыхивали. Прыгали и трещали кузнечики. Воздух гудел от пчел, пролетавших мимо к не особенно и маленькому красивому сосновому домику, полному маленьких окошек, как голубятня. Коллективный улей для нескольких пчелиных роев, каждый за своей дверью делает свой мед в восковых гробницах. Надтреснутый колокол церкви пробил шесть. В цирке наступило временное затишье, наверное, выступали клоуны или собаки, потом снова заиграла музыка. Призывно запели серебряные трубы. Старый пегий перестал есть и поднял голову, как боевой конь о пороха. Потом музыка изменилась, стала сладкой и золотой – вальс из Rosenkavalier. Я с удовольствием расслабилась и приготовилась наслаждаться концертом, но что-то странное появилось в поведении моего пациента, и я стала за ним наблюдать.
Он не опустил головы, а стоял с прямой шеей и прижатыми ушами – пародия на гордую позу белого жеребца. Потом его голова зашевелилась, но не обычно, а с грациозным церемониальным движением признанного красавца. Поднялась нога, вытянулась, два раза топнула по мягкой земле, потом медленно, сам по себе он начал танцевать. Он был старый, ему мешала веревка, но двигался он профессионально. Я замерла в тени, совершенно растроганная. Все-таки его же учили, он не может забыть молодость… Но тут я поняла, что движения другие, не такие, которые я видела на арене. Совершенно точное повторение строго дисциплинированных фигур школы: испанский шаг с плечами по диагонали, потом сложный пируэт с крутым разворотом, потом пиаффе… Память о том, что делал липицианец, жила и горела. Музыка вдалеке изменилась, на арене белый конь сейчас взлетит над землей… И на высоком альпийском лугу старый пегий перед своей немногочисленной аудиторией сделал то же самое… На этом он успокоился. Встал на все четыре ноги, встряхнул головой и снова превратился в старого усталого пегого коня, пасущегося на зеленом лужке.
10
«Тим, – спросила я, – ты все второе представление тоже собираешься сидеть?»
«Нет, только хочу еще раз посмотреть Аннализу. Я тебе нужен?»
«Да, причем как раз во время ее выступления. Кое-что покажу, и тебе наверняка не стоит этого пропускать. Нет, это никак не относится к тем делам. Нечто совершенно личное. Пойдешь? На гору за полем. Нарочно ничего заранее не скажу, хочу, чтобы увидел сам».
Солнце село, но луна ярко освещала деревья и горы. Очень красивая ночь. Бабочки и пчелы заснули. В тихом воздухе скользили летучие мыши. Конь тихо жевал. Мы сели на бревно.
«Теперь будем ждать. Кое-что произошло, и я надеюсь, случится опять. Жди и смотри. Может, это и не случится, и я все выдумала или не права. Слышишь трубы? И как раз луна вышла из-за облака. Тихо».
Сначала я подумала, что ничего не произойдет. От серебряных отважных труб дрожал воздух. Пролетела молчаливая призрачная сова, конь посмотрел на нее, подняв голову. Вальс из Rosenkavalier пробился сквозь сосны, Тимоти послушно сидел неподвижно. Старая голова коня поднялась, шея изогнулась, нога пошла вперед и пегий опять углубился в свой личный церемониальный танец, мягко выбрасывая копыта. Лунный свет заливал луг, разбавляя все цвета своим серебром среди очень черных сосен. Когда конь взлетел, свет подхватил его и долго держал в воздухе, белого среди теней скакуна haute ecole, представителя самой древней линии в Европе. Тимоти не шевелился и замер, пока это не закончилось, и мы не повернулись друг к другу.
«Я права?»
Он молча кивнул. Мне показалось, что он растроган, как и я, но по-мальчишески старается скрыть слабость.
Но заговорил он совершенно нормальным голосом:
«Бедный старик. Но я не понимаю. Никто же не говорил, что от него надо избавиться из-за возраста. Причина – его бесполезность, то, что он ничего не умеет. Помнишь Аннализа говорила, что они пробовали его научить, но ничего не вышло. Конечно, если он приучен к высшей школе, его трудно переучивать, но зачем? Так выезженную лошадь можно выпустить на арену или продать, он даже в двадцать лет немало стоит».
«Может, они не знают, что он это умеет? Даже точно. Они действительно все это говорили, и думают, что он не стоит даже моего внимания».
«Ну и что же получается? Мы должны им сказать, конечно. Они вряд ли…»
«Думаю, не должны. Это конь Фравщля Вагнера. Помнишь, он привел его с собой десять лет назад из чешского цирка. Раз он, владея такой талантливой и выезженной лошадью, никому про это не говорил, значит, что-то тут не так. Он привел коня с собой, ездил на нем, когда никто не видел, молчал и даже не продал его, хотя мог заработать кучу денег. Это, конечно, не относится к тому, что хочет знать Льюис, но все равно Францль Вагнер – часть его головоломки. Он сказал обращать внимание на все необычное, кроме того, совсем неплохо узнать про старого Фран-цля как можно больше. Помнишь, он же изменил фамилию… Не выступал – не хотел показываться на публике. Что если лошадь действительно ценная, а из того цирка он ее украл? Мне кажется, что старый мистер Вагнер – дедушка Аннализы – знал про это, потому что заставил его поменять фамилию и вообще, но другим он наверняка не сказал… Это, наверное, потому что случилось давно, и он умер, но если украл однажды, мог это сделать еще не раз. Может, тут и скрывается тайна для Льюиса? Надо выяснить. Раз он сделал что-то достаточно плохое, чтобы лгать столько лет, связь с ним Поля Денвера становится…»
«Уэльс, – вдруг сказал Тимоти. – Она ведь сказала, что когда он присоединился к цирку, они выступали в Уэльсе на севере недалеко от баварской границы. Испанская школа верховой езды находилась там до 1955 года».
«Ну да, Аннализа говорила, что ходила смотреть…»
Я резко замолчала, по-моему, у меня челюсть отвисла. Не помню, как вставала, но, когда опомнилась, мы стояли и смотрели друг на друга.
Я сказала хрипло: «Тим, этого не может быть. Было бы много шума, полиция…»
«Шум был. Слушай, я теперь вспомнил. Помнишь историю, которую я рассказывал в самолете, про жокея, который перерезал горло лошади, а потом убил себя? Я перепутал. Это старая история, я даже не уверен, что это правда, но она не опубликована, и я не знаю имен. Это я читал другую историю, и они
