ему такая масса земли дадена, а другие около него в загоне живут?
Шевардину казалось, что это назойливо жужжит около большая серая муха, и он отмахивался от писаря рукой. Яблок собрали много. Ими завален был шалаш, и большая, желто-розовая куча, свежая и лоснящаяся на солнце, тяжело лежала на сене возле самого входа.
Толстая баба, матушка о. Мефодия, приходила покупать эту кучу, долго рылась в ней, пробовала вкус, ломала яблоки жесткими руками, чтобы узнать, годятся ли в мочку, давала за пять пудов два рубля и, когда Шевардин засмеялся только в ответ, обиженная ушла.
Яков Трофимыч подмигивал ей вслед и, отвернувшись и спрятавшись за куст, беззвучно хихикал.
Приехал граф тридцатого августа днем.
Так как со станции до белого дома на горе дорога шла мимо села, то о. Мефодий встречал его — чего не бывало в прошлые годы — в толпе празднично одетых татьяновцев и с крестом в руках.
День был облачный, даль серая.
Накануне прошел дождь, и потому дорога была твердая и влажная, и четко было видно, как приближались звонкие кони.
Впереди мчались черкесы — шесть человек, треугольником, как летят журавли. Красивы были они, все в новых ярких епанчах, крыльями вившихся сзади, в высоких папахах, загорелые, хищные, чуть пригнувшиеся к лукам седел на сухих дыбившихся лошадях.
За ними в легком плетеном тюльбери, запряженном парой, ехали Аурас и становой пристав из монастыря. Аурас что-то говорил приставу, чего не было слышно за звоном колокольчиков и бубенцов, и размахивал тощими руками. Усатый круглый пристав, соглашаясь, покачивал головой.
За тюльбери выплывало ландо четверкой лошадей. Лошади все, как одна, редкой караковой масти, пристяжные с крутым отгибом голов, с плавным переводом ног. Кучер широкий и рыжий, в желтом атласе на груди безрукавки, с павлиньими перьями на голове. В ландо сидел граф — толстый, с отвисшими щеками, с ленивым взглядом из-под серой пуховой шляпы. Около него невеста — смуглая, большеглазая, похожая на итальянских певиц.
Мелькнули, и уже сзади новые экипажи: лошадиные морды, огненные птицы на дамских шляпках, кучера, звонкие бубенцы, лоснящиеся крылья колясок, колеса, слитые в сплошные круги.
Отец Мефодий широко благословлял едущих сверкавшим крестом; обнаженные головы толпы около него молчаливо склонялись до пояса.
Промчались, — и в воздухе остался только запах женских духов и конского пота, а головы татьяновцев все были притянуты туда, где в повороте дороги один за другим тонули и скрывались экипажи.
Шевардин стоял тут же, около самой дороги, глубоко заложив руки в карманы форменной тужурки. Из-под копыт и колес в его сторону летели влажные комья грязи, а в широкие извивы мозга глубоко вонзились четырехугольные щеки графа, сощуренные глаза, мягкая шляпа, завязанные узлами хвосты лошадей, подушки из голубого бархата, белый платочек в чьей-то белой руке.
— Черненькую видели? — спросил о. Мефодий, когда шли они вместе к саду — один красный и радостный, другой сжавшийся и бледный. — Подцепил ведь, а? Понимает толк по этой части.
Глаза у попа были влажные, наваксенные, и зубы скалились, точно жевал он сырое мясо.
— Это итальянка, а не еврейка, — бросил в ответ Шевардин.
— Толкуйте мне — итальянка! — шутливо отбросил поп.
Уверенный тон о. Мефодия понемногу взвинчивал Шевардина, и ему хотелось разозлить и выбить попа из седла иллюзий.
— Не видать вам, отче, ваших нелепых десятин, как своих ушей. Итальянцы — католики, как известно, и к православию не приводятся, — медленно, точно баржу потянул, начал он.
— Ладно, ладно… Толкуйте мне — итальянцы… — легонько толкнул его в бок о. Мефодий.
— Итальянок я, отче, видел на сцене, в опере, — придумывал Шевардин. — Эта — точнейшая копия, и прическа такая же, и глаза тарелкой — все на своем месте. А кто вам писал насчет еврейки, — плохо слышал, а если сам сообразил, — голова у него очень уж туга.
— Да ведь брюнетка! — встревожился поп.
— То-то я и говорю, что голова туга: кроме еврейки, туда ни одна брюнетка не входит. Раз брюнетка, значит, и готово… Вы-то сами разве блондин? Целиком из Ефиопии.
— Я — особое дело, я лицо духовное, — немного обиделся поп.
— Ну, так вот-с, итальянцы хоть и не все духовные, зато все брюнеты. И введет он ее в русские дебри без всякого срама и с какой угодно оглаской, и не только вы ему, а и великолепнейший архимандрит ваш ему не нужен… Так-то, отче!
— Ври, ври… Мели, Емеля… — слабо защищался поп.
— Думаете вы, о чем они говорят теперь… — продолжал Шевардин. — Она ему певучим контральто: «Какой, мол, смешной поп с крестом на дорогу вышел и мужиков еще с собой привел!» А он ей: «Милая моя! Это что! То ли еще быть может. Стоит только намек сделать, — не то что Христа — далеко Христос — отца родного продаст за десятину, а приготовь ему осинку с веревкой в лесу, — небось не повесится по-иудину: осину срубит, обтешет и продаст за трешницу, а веревку домой принесет, дворнягу привяжет… Например, кладбище тут есть… Хочешь, мы его распашем и спаржу посадим. Только приказать, — готово».
Отец Мефодий остановился и недоумело посмотрел на Шевардина.
— Это вы что?.. Это ты как, в шутку или в сурьез? — пробормотал он.
Глаза у него стали круглые и встревоженные, и смешливые морщинки под ними растянулись, как перчатки на пальцах.
— Я насчет шуток плох, отче, — остановился и Шевардин. — Да шутить тут и нечего. Больно уж вы привыкли на кривых ездить: чуть правду скажешь, сейчас и шутка.
— Так это ты мне? Мне, духовному лицу, слова такие… — задохнулся о. Мефодий.
— Тебе, тебе, отче, — вскинул Шевардин на попа свой крупный подбородок. — Тебе, тебе!
— Ага! Так… Так ты вот какой!.. Ага, ладно!
Отец Мефодий хрипел, и глаза у него были неподвижные и красные.
— И агакать тут нечего, отче… Свинью куликом не назовешь. — такое дело.
— Свинью-ю?
Отец Мефодий оглянулся кругом, точно ища помощи, и увидел шагах в двадцати от себя писаря Якова Трофимыча.
С маленьким сынишкой на руках тот тихо шел сзади, выставив в их сторону уши.
— Слышишь! Яков Трофимов! Будь свидетель!.. Будь свидетель, как разбойник священника ругает! — закричал ему о. Мефодий.
Но писарь, согнувшись и семеня ногами, быстро-быстро двинулся вправо, потом кустами, гумнами и исчез. И было слышно, как на руках его, должно быть испуганный бегством отца, кричал ребенок.
— Нонче же у пристава будешь, слышишь? — прошипел поп и пошел от Шевардина влево, а пройдя шагов пять, обернулся и крикнул: — Слышишь?
— А платить тебе двадцать рублей кто будет? Неужто расстанешься? — насмешливо крикнул ему вдогонку Шевардин.
Поп не ответил, но по тому, как он шел, размахивая широкими рукавами подрясника, видно было, что из седла иллюзий он выбит, и видно было, как что-то упрямое и злое вползло под его высокую, новую уже шляпу, и пыжилось, и ерошилось там, и кололо мозг.
А Шевардину стало весело и широко шагалось.
До поздней ночи он сидел и писал письмо Терновскому, писал карандашом, на простом листке бумаги перед свечкой, около которой вились и падали с обожженными крыльями мелкие ночные бабочки.
«Мне все опротивело, — писал Шевардин, — и сад, и Татьяновки на том берегу и на этом, и сорок верст графского майората, в котором дохнут от голода мужики, и то, что тут все молчит: и лес, и река, и люди. Главное, молчат люди, — и это меня душит, и хочется мне рявкнуть во весь голос с какой-нибудь высокой точки, ну хоть с монастырской часовни на горе: — Да сколько же еще — сто лет, тысячу лет — вы будете молчать? Вы — колокол миллионнопудовый! Каким рычагом можно раскачать и хватить в борта вашим языком так, чтобы дрогнул около воздух?.. И воздух здесь какой-то сонный: за все время, пока я
