просил пощады, даже тогда, когда жизнь уже покидала его.
— О Господи, — прошептала она, обнимая его за шею, — Николас… Он оттолкнул ее.
— Я сейчас не в настроении, — сказал он, горько усмехнувшись. — Я не хотел возвращаться сюда, но радости Венеции не для меня. Я избавлю тебя от своего присутствия…
Жизлен схватила его за руку, удерживая.
— Николас, — сказала она, — я люблю тебя.
— Не надо, — фыркнул он, но не убрал руки, — неужели ты не понимаешь? Неужели я не доказывал тебе раз за разом, что я чудовище, недостойное любви, недостойное ничего…
— Я люблю тебя, — повторила она, беря его за вторую руку, и заставляя себя обнять, — я люблю тебя.
Он издал странный, похожий на стон звук, и уронил голову ей на плечо. Жизлен почувствовала, что его бьет дрожь, и держала его осторожно, как обиженного ребенка, так, как она обнимала бы своего пропавшего брата. А потом она подняла голову и коснулась его рта своими губами.
Он позволил ей себя поцеловать, потом ответил, но она отстранила его, и расстегнув костяные пуговицы на его рубашке, сняла ее с его плеч. Найдя рану, которую она нанесла ему, она пробежала губами по длинному рубцу. Она поцеловала его плечи, грудь, касалась губами мускулистого живота.
Он притянул ее к себе, и теперь уже он поцеловал ее глубоким и долгим поцелуем, поцелуем, на который она ответила. Подхватив ее на руки, он бережно отнес ее на постель. Жизлен чувствовала себя растерянной, испуганной и взволнованной, как никогда прежде, словно он отнял у нее все — волю, силу, гнев. Она существовала только для него. Она обнимала и укачивала его, как ребенка, гладила по голове, и плакала от жалости к нему. И еще она ощущала на своей коже его слезы.
В те дни их жизнь напоминала идиллию, мечту. Они подолгу валялись в постели, занимаясь любовью без жара и страсти, но сладостно и томно, и фантазия их не знала предела. Он не мог насытиться ею, она не могла насытиться им.
Жизлен понимала, что рано или поздно счастью наступит конец, но когда она начинала думать об этом, у нее замирало сердце, стыла кровь и к глазам подступали слезы.
В конце концов ее прошлое снова напомнит о себе — даже сквозь туман, который застилал ей глаза, когда она попала к мадам Клод, она видела мужчин, которые оспаривали право обесчестить ее. Рэксом тогда выиграл, но найдутся и другие, которые вспомнят. И Николасу придется их убивать.
Ей было трудно существовать, зная об этом. Ее не пугала возможная гибель недостойных, чужих людей. Ее пугала возможная гибель ставшего ей близким человека.
Она считала его прежде таким сильным, таким холодным и бесчувственным, не способным ощущать ничего, кроме ярости. Он наградила его свойствами сверхчеловека, чтобы ей легче было держаться от него в стороне, а вместо этого оказалась в плену. Красивый юноша, которого она когда-то любила, никуда не исчез, как не исчез и ее мучитель. Распутник, предатель, пропащая душа, обиженный ребенок, который нуждался в ее любви, а она оказалась не в состоянии этого понять.
Ей хотелось дать ему эту любовь, прижать к своей груди его голову, успокоить измученную душу. Ей хотелось быть его возлюбленной, его матерью, его другом, его ребенком.
Но, оставшись с ним, она может окончательно погубить его, сделать то, к чему он долго стремился сам и чего избежал. Он изменился после смерти Рэксома, и она узнала о нем то, чего не знала прежде.
Приметы, которые заставили ее об этом догадываться, были едва заметны, незначительны, но тем не менее существенны. По утрам они лежали в постели, и он учил ее играть в пикет, только для того, чтобы позволить ей после выиграть у себя. Днем он возил ее в гондоле, и если Жизлен снова начинала ощущать дурноту, нес ее на руках по улицам, и хотя его галантность заставляла ее страдать еще больше, она ничего не говорила ему. По вечерам они ели холодного цыпленка прямо под звездами, а потом танцевали в темноте, и Николас тихо напевал старинную английскую мелодию. А ночью она обнимала его, когда он лежал без сна, и его преследовали призраки и мучило раскаяние.
Она терпеливо выслушивала его, когда он рассказывал ей о том, как его детские горести становились серьезнее, о том, как отец не желал признавать его, и о том, как ужасно он умер. Он рассказал ей о своей первой дуэли, когда он убил ни в чем не повинного юношу, о женщинах, которых он погубил, о состояниях, которые выигрывал и терял. Но больше всего его терзала вина перед пятнадцатилетней французской девочкой, которой он ранил сердце.
Жизлен выслушивала его, жалела его, но понимала, что этого не достаточно. Вера в которой ее воспитали, подтверждала, что покаяние исцеляет душу. И Николасу каждый раз, когда он признавался ей в некогда совершенном грехе, становилось легче, словно тяжкая ноша падала с его плеч. Он мог теперь снова улыбаться не с издевкой, а добродушно. Мог даже смеяться. Но все это лишь утверждало Жизлен в ее решении покинуть его.
Она должна, обязана оставить его. У нее нет иного выбора. Если она так поступит, он сперва разъяриться, но может быть сумеет полюбить ту, которая достойна любви больше, чем она. И тогда тени прошлого покинут его навеки. Если она останется с ним, этого не случиться никогда.
Она и сама не знала, куда может уйти. Она не знала, когда ощутит в себе достаточно сил, чтобы отказаться от единственной надежды на счастье. Но она должна уйти, пускай это и разобьет ей сердце, которое, как ей казалось, было давно разбито.
Во дворце был маленький внутренний дворик, заросший одичавшими растениями и по-своему очаровательный. Луиза изгнала Жизлен из кухни, не признав ее французских рецептов. Но сад не принадлежал никому, садовник давным-давно нашел себе другое занятие. Жизлен часто бывала там, — когда светило солнце, она возилась в земле и не думала о будущем. Она никогда не знала наверняка, как захочет Николас провести день. Он спал дольше, чем она, привыкнув к праздности, тогда как она не могла не трудиться. Он часто ухитрялся затащить ее обратно в постель к их взаимному удовольствию, но Жизлен никак не могла отделаться от ощущения, что они берут время у жизни взаймы, и что беда вот-вот постучится в дверь.
И куда быстрей, чем она предполагала. Как-то Николас остановился возле нее, когда она рыхлила землю, и сказала:
— Мы возвращаемся в Англию, не бойся, я обещаю тебе, что мы будем держаться от Франции в стороне, и постараемся как можно меньше плыть морем, хотя я до сих пор не могу понять, почему ты, с твоей силой воли, так подвержена морской болезни.
Жизлен не удалось заставить себя улыбнуться.
— Я не хочу в Англию. А разве ты можешь туда вернуться? Ведь тебя там ждут неприятности.
— Я все улажу, если захочу. У меня есть влиятельные друзья. Трактирщик поможет тебе уложить вещи…
— Оставь меня здесь…
Его лицо стало каменным. Впервые за долгое время он посмотрел на нее холодно и зло.
— Не говори чепухи.
— Будь благоразумен, Николас. Я тебе не нужна…
Он приблизился к ней столь стремительно, что она не успела договорить. Он поднял ее на ноги, и зажал ее лицо между своих ладоней. Он был такой сильный, такой высокий и отчего-то удивительно беззащитный.
— Ты нужна мне. Неужели я до сих пор тебе этого не доказал, любовь моя. Я никогда не отпущу тебя. Никогда.
Он поцеловал ее, и Жизлен обняла его, чувствуя, что любит его все сильней, и что с каждым мгновением ей становится все труднее отказаться от него. Она понимала, что не сможет даже проститься с ним, иначе он ее не отпустит, и смотрела на него, надеясь, что он разглядит, как печальна ее улыбка, ощутит, как трепетны руки и горяч прощальный поцелуй.
Она стояла неподвижно, глядя как он уходит, чтобы сделать последние распоряжения перед отъездом, и понимала, что время ее истекло. Мысли ее путались, слезы катились по щекам, и она презирала себя за нерешительность и слабость. Она не плакала десять лет, а теперь не могла остановиться.
До нее донесся какой-то шум, но она не двинулась с места, и лишь вытерла влажные глаза. А потом она услышала голос, который уже не надеялась услышать.
Она повернулась, и в изумлении уставилась на Элин Фицуотер и высокого мужчину, который стоял
