Белогуров объяснил ему, как и откуда они сюда попали, и он сразу же стал благодушен и говорлив.
— Пчельник наш хотите посмотреть? Могу показать, вполне могу, — только если вы курящие, не ручаюсь тогда, что какая-нибудь сердитая вас не покусает. Курильщиков и длинноволосых пчелы не любят, — впрочем, вы оба стрижены лучше не надо… Сетку могу вынести, только сетка у меня всего- навсего одна…
— А зачем же собственно нам надо ходить по пчельнику? — сказал Кудахтин. — Мы его и отсюда отлично видим — все ваши двести ульев.
— Двести двадцать, — скромно поправил Покоев, а Белогуров, чтобы быть ближе к цели, воодушевленно щелкнул пальцами:
— Говорят, у вас мед замечательный, из лавандовых цветов!
— А вы уж это слыхали?
— Еще бы! Слухом земля полнится!
— Так что вы, товарищи, может, желаете проверить, так ли оно на самом деле? — понял его Покоев. — Что же, за чем дело стало? Заходите в комнату, могу вас попотчевать, только будет сотовый, зато первой свежести: только нынче утром вырезал.
И он начал расталкивать ногою свинью, которая, впрочем, сочла это за хозяйскую ласку и не вставала, только хрюкала блаженно, покачиваясь, но отнюдь не открывая глаз.
Инженеры остановили его: «Бросьте, переступим!» — и, когда поднялись на ступеньку, Покоев проворно юркнул в комнату, и вот прямо перед собой Белогуров увидел на пороге высокую тонкую русоволосую женщину в просторном синем (из той же материи, как и рубаха ее мужа) платье, перехваченном поясом и с широкими, короткими, только до локтей рукавами.
И хотя в комнате с одним и то небольшим окном, к тому же заставленным от солнца банкой сочного бальзамина, было темновато, но Белогурову показалось вдруг, что где-то и когда-то видел он подобную высокую женщину с русыми волосами.
Это мелькнуло мгновенно, и тут же память сочла это обычной ошибкой, тем более что женщина, усадив гостей за стол, покрытый клеенкой, легконого повернулась и вышла куда-то, а следом за нею вышел и сам Покоев, предоставив неожиданным гостям оглядеться.
Комната была маловата — только стол, три стула и кровати. Должно быть, на одном из стульев лежала гармонья-двухрядка, теперь валявшаяся под одной из кроватей; зеркало на стене; около него веером пришпиленные кнопками несколько выцветших фотографий; на кроватях — покрывала из кисейки; на наволочках красные буквы «П», и вот — домашний очаг и семейный уют.
— Ого! Ка-кой красивый! — ударил в ладоши Белогуров, когда Покоев внес и поставил на стол большое блюдо с сотовым медом.
— А соты какие чистые, а? Никогда я таких не видал за всю свою жизнь? — поддержал товарища Кудахтин. — Только нельзя ли к такому меду стаканчик водицы похолоднее?
— Чего другого, а воды у нас хватит: полный колодезь! — радушно отозвался пчеловод, и Кудахтин, сказав: «Вот это здорово, брат!» — сильно хлопнул по спине Белогурова.
Высокая женщина в синем тонкими голыми руками расставила и разложила на столе тарелки, ножи и вилки. Белогуров присмотрелся к ее продолговатому лицу, на котором не было никаких следов загара, и к этим подстриженным вровень с узким подбородком, подвитым домашним способом волосам, и опять ему показалось вдруг ясно — где-то видел.
Она сказала:
— Ну вот, теперь все, кажется, в порядке… Ах да, еще воды вам хо-лод-ной. Хорошо, сейчас будет вода.
Но воду вносил уже сам Покоев в белом с цветочками кувшинчике и два граненых стакана, а Белогурову и самый этот голос, грудной и негромкий, какой он услышал, и растяжка слова «холодной» показались настолько знакомыми, как будто слышал это совсем недавно.
Между тем Кудахтин уже отрезал кусок сот, еще не пробовал его, только держал перед собой на вилке, отправляя в рот глоток за глотком холодную воду, а уж на потном огненном лице его сияло блаженство.
Потом наперебой оба начали хвалить мед:
— Вот так лаванда! Тут ради одного только меду такого еще бы тысяч десять га лаванды надо развесть!
Покоевы сидели рядом около двери, она на стуле, он на табуретке, откуда-то внесенной; Белогуров приходился к ним боком.
Мед действительно казался ему изумительного запаха и вкуса, вода тоже единственной по своим достоинствам водой, но даже и увлеченный этим небывалым соединением такого меда с такой водой, он вдруг быстро повернул голову к женщине, почувствовав на себе ее слишком внимательный, изучающий взгляд.
Бесспорным показалось вдруг, что он не только видел ее где-то, но даже часто видел ее или не ее, но что-то было очень знакомое даже в этих тонких руках с угловатыми девическими локтями, хотя женщине было на вид уже за тридцать лет… Но самое знакомое было почему-то в очертаниях губ ее, прикрывавшихся как-то неплотно.
Покоев же между тем говорил:
— Пчеловодом сюда поступила сначала моя жена… Потянуло ее почему-то в эти места, а до того мы хотя тоже в Крыму, но в степной части жили. Потом, конечно, и меня сюда же перетащила. Она училась пчеловодству в техникуме, а я — пчеловод-практик с самого детства. Так мы тут всего хотя один только год, а пасеку увеличили почти вдвое… И у нас все ульи чистенькие, и гнильца, как в других тут в окрестности пчельниках, у нас и в заводе нет. Все ульи окурены… С будущего года, одним словом, пчельник наш серьезный доход совхозу будет давать, а потом год от году больше и больше.
Высасывая мед из сотов и запивая его щедро водою, Белогуров не столько слушал Покоева, сколько усиленно думал, где и когда это было, что он встречал, и как будто даже часто, его жену.
Когда он взглядывал на нее, то неизменно наталкивался на пристальный взгляд ее голубых, правда, уже выцветающих, но насупленных, как у Володьки, будто тоже вспоминающих глаз…
И вдруг она сказала ему:
— Послушайте, товарищ, а вы часом не из этих ли мест родом?
— Гм… Вот видите, — заулыбался Белогуров, — а я тоже смотрю на вас и думаю: где-то, кажется, мы встречались с вами! Только в этих местах я был лет шестнадцать назад, а после уж не приходилось.
— Шестнадцать лет?.. В двадцатом, значит?.. Ну, тогда так и есть! Мы с тобой в одном отряде партизанами были!.. Я тебя по твоим толстым губам узнала!
И женщина вдруг закраснелась, просияв, и стала девически молодою.
— Катя! — вскрикнул Белогуров, и, едва успев выплюнуть на тарелку воск, который жевал, он вскочил и протянул обе руки женщине.
Он хотел поцеловать ее крепко в эти неплотно сходящиеся, увядающие уже губы, но она наклонила голову, как под ударом, и своими толстыми губами он только коснулся белого ряда среди волос на ее затылке, а руки его охватили ее узкие покатые плечи.
— Сестрой милосердия была в нашем отряде, — сказал он Кудахтину, перебросив глаза через ее мужа. — Их было у нас две… Другую звали, кажется, Паша. И если бы ты, Катя, не ходила тогда в галифе и френче, я бы, конечно, тебя сразу узнал! У меня ведь есть все-таки память на лица, и ты ведь очень мало изменилась в лице и решительно ничего в фигуре… Но в женском платье мне ведь тебя никогда не приходилось видеть, припомни сама!
— Конечно, я тогда не носила платья, — сказала она, — раз я сама была тогда партизаном.
— Это она возилась с моей раной, Катя! — возбужденно говорил Кудахтину Белогуров. — Она бинтовала мне руку, когда пулю вырезал мне врач наш… Не знаю уж, был ли он действительно врач или только фельдшер, но хирург он был все-таки отличный… Только сам все покашливал, бедный…
— Он давно уже умер, я справлялась о нем, — вставила Катя, мать маленькой Кати. — А ради такой встречи я сейчас самовар поставлю, напою вас обоих чаем.
И она поднялась вдруг и выскочила в дверь, изгибисто мелькнув широким синим платьем. Кудахтин
