некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.
Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.
— Кулаки деревенские тоже… восстания подымали! — заговорил он срыву. — Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, — век ее не забуду! — шерсть мы тогда собирали… Вхожу… Одна она в хате… Сидит ступой… «С тебя, тетка, — говорю, — шерсти полагается три фунта… давай!» — «Три?» — говорит. — «Три фунта». Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: «На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, — твоя будет!..» А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, — тоже восстание сочинил один — это в Балашовском уезде — и как же он назывался, предводитель этот? — Назывался он — «Народный сын — летучий змей»!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими «змеями летучими»?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас… Их пускать нельзя было, — не то время!.. Их надо было всех, дочиста, — понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..
Старый чабан надвинул на глаза шапку и смотрел на Семена из-под черной бараньей шерсти, вобравши шею, молодой зачем-то занялся сухой былинкой цикория, силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли, а Петр все сосал свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.
— Ну, пойдем в город, — будет, отдохнули! — вдруг оборвал себя Семен, и Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми плечами, провалившимися у ключиц, вообще было легкое, поджарое, способное быстро менять положения.
Он выправил картуз, чтобы стоял твердо и на правый бок, по-солдатски, провел по рыжим усам костяшками пальцев и уже готов был попрощаться за руку с чабанами, пожелать им, — хорошим людям, — чего-нибудь подходящего, но Семен опять сдернул двустволку.
— Отсунься! Ты-ы! — приказал он старому чабану густо и брезгливо.
Чабан не понял. Чабан увидел только два черных дула против своих глаз и, перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.
— Эй!.. За-чем?.. — испугался молодой чабан.
— Чево ты? Чево?.. Нельзя! — замахал руками старый, но выстрел, очень оглушивший, все-таки грянул.
Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, — три-четыре шага… Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах, и тело это ошеломленно, судорожно заметалось, собирая кольцо к кольцу. Но голова была почти оторвана, и кольца доживали по-своему, как умели, без ее приказа: то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо… Только хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.
— У-ла-ан?.. Улан, зачем ты? — горестно кричал старик. — Он-о-о — нам… родной брата был!.. Ула- ан!.. Э-эх!.. Порвал!..
И слезы стояли на глазах чабана, когда нагнулся он к издыхающему полозу.
— Пусти, я его кончу! — крикнул Семен.
Но старый чабан лег над полозом и вдруг тоже закричал исступленно:
— Мене кончай!.. Мене стреляй лучше!.. Оно-о родной брата был!.. Мене стреляй!
Поднялся и молодой чабан.
— Ээх, ты! — сказал он горячо, прямо глядя в желтые глаза Семена.
Залаяла вдруг одна собака, за ней другая… Лежавшие поодаль две подскочили точно по команде и начали обдавать Семена и Петра устрашающими степными голосами. Зазвенели древними колокольцами козлы; задребезжали высоко козы; барашки вынули головы из своих убежищ и тоже пытались что-то разглядеть и понять, чтобы потом отскочить всей массой разом, поджимая трусливые курдюки…
— На-ро-од! — говорил, зло шагая к городу, Семен. — Сто лет живут, небо себе коптят, и кого же берегут-лелеют?.. Змею!
Плотный, с толстою красною шеей, он делал шаги все-таки шире, чем легкий Петр, и тот, держась от него на полшага сзади и планируя рукою степь, спрашивал его:
— Кудою ж мы теперь, Семен Иваныч?.. Сюдою ли пойдем, — здесь, конечно, короче, — или же тудою?.. Там хоть, скажем, подальше кажется, только будто идти ровней… Как решаете?
Серые глаза его заглядывали в желтые Семеновы глаза искательно, и голос звучал подобострастно.
Верховод*
Однажды июньским утром шестеро ребят пошли в лес за грибами: Алеша и Таня — брат и сестра, Миша и Рая, тоже брат и сестра, и Федька с Генькой — двоюродные братья. Девочки были семилетки, их братья лет по десяти, Генька — одиннадцати, Федька двенадцати лет.
Генька был разноглазый: один глаз серый, другой карий; голова — дыней, грудь куриная, волосы светлые и торчали, как плавники; руки цепкие, и ноги ступали отчетисто, точно слышали где-то барабан; тонкие губы сцепились плотно и имели надменный вид; около губ белые следы лишаев; нос длинный, и подбородок вперед.
Федька же был расплывчатый, мясистый, тяжелая голова книзу, губы в обвис, на тупом носу капли пота. Он нес кошелку для грибов за спиною и, хоть кошелка была пустая — только кусок хлеба да два огурца, — все-таки по-рабочему гнулся.
Генька держал свою кошелку в руке.
— Не отставать! Эй! — прикрикнул Генька на девочек, и девочки, набиравшие дорогой тощие букетики полевых цветов, названия которых они не знали, тут же, заслышав окрик, бежали, схватившись руками.
Глядя на них с презрением, вот он спросил их вдруг:
— А сколько будет два да два?
— Четыре, — ответила Таня баском, плеснув золотой косичкой.
— Четыре, — согласилась с ней Рая, отбросив со лба черные кудряшки.
— А два мильена да два мильена? — спросил Генька.
— Ты с ума сошел, — тихо удивилась Таня.
Этого уж не посмела повторить Рая, только уширила выпуклые черные глаза и повела узким плечиком.
А Генька даже не посмотрел на них. Он командовал брату:
— На тропку сворачивай!
— Зачем? — и медленно вытирал с носа пот рукавом Федька.
— Тебе сказано? — прикрикивал Генька, и Федька поворачивал на тропинку с дороги, а за ним, перекидывая с руки на руку свои корзиночки, шли Алеша с Мишей.
— Это мы опять на дорогу выйдем? — спрашивал Алеша певческим голоском.
— А то куда же? — рубил четко Генька.
— А в лес когда же свернем? — любопытствовал Миша, скрежеща на звуке «р».
— Когда будет, — отзывался Генька, не желая говорить длинно, едва разжимая надменные губы, ногами слушая невидимый барабан.
Дорога шла в гору изгибами; по тропкам совсем было круто, но ребята с жаром взбирались по тропкам, потому что так скорее лес.
Необыкновенное солнце сияло. Каждый лист в кустах светился насквозь. Всех жучков, которые спрятались в листьях, было видно, и Миша, черненький, худенький мальчик, любитель жучков, бабочек, стрекоз, то и дело выхватывал их на ходу вместе с листьями, кричал радостно: «А вот еще один!» —
