Как паук-крестовик, из тонких, блестящих нитей свил он какую-то хитрую сеть исключительно для того только, чтобы поймать своего врага — синего шмеля… Каждый день он все расширял и укреплял сети, каждый день с замиранием сердца ждал… вот он летает около, темный, прочно сработанный, и гудит вызывающе!.. Около!.. Близко… Сейчас, сейчас!.. Вся жизнь свелась только к этому: — Поймать?.. Не ловить?.. Около!.. Близко!.. Сейчас!.. — И, трубя победно, ослепленный солнцем удачи, ворвался шмель в паутину… попался!.. И он добежал до шмеля и прокусил его тело давно готовыми к этому зубами… Но, падая, сдернул шмель на пол всю его сложную сеть и его самого… Вмешались около, думая спасти шмеля, а его выкинули гадливо куда-то вон из жизни…
Только в том странном здании, которое построил для себя Алексей Иваныч, он еще и держался последние месяцы, но рухнуло оно, и как же мог вспомнить он, почему и зачем его строил?.. Еще частному приставу он бормотал что-то полусвязное и отнюдь не с тем жаром, как жандармскому вахмистру на вокзале, но, проведя ночь в кордегардии при части, пустой и холодной, следователю на другой день он уже ничего не мог сказать. Он смотрел на форменную строгую тужурку с золотыми наплечниками, выслушивал строгие, точные по форме вопросы, рассматривал, казалось бы, внимательно, холеные белесые симметрично изогнутые, точно приготовленные для капители мавританской колонны усы его и под ними спереди, вверху три золотых зуба, поднимал свои глаза на высоту его серых холодных и пустых глаз, но тут же опускал, так и не пытаясь даже узнать, каков лоб над этими глазами.
Вопросы свои следователь повторял по два и по три раза, но Алексей Иваныч или только пожимал недоуменно плечами и молчал, или чистосердечно вполне отвечал:
— Не знаю, простите… Не представляю ясно…
И только когда услышал почему-то очень знакомый вопрос:
— А какой системы был ваш револьвер?
С большой готовностью ответил:
— Парабеллюм!
От следователя был он отправлен в тюрьму. Тюрьма тут была недалеко от вокзала, и ее из окон вокзала раньше видел Алексей Иваныч, но теперь, будучи только Дивеевым, он не узнал ее. Высокая стена на улицу, окованные темные ворота, полосатая около них будка и дальше, за всем этим, тяжелый второй этаж и решетки в окнах…
— Это чистилище? — почему-то очень серьезно и вполголоса спросил Алексей Иваныч молодого помощника смотрителя, блондина в пенсне, в барашковой шапочке и черной шинели, вошедшего с надворья следом за ним в приемную.
— Вроде того! — ответил весело помощник, посмотрел бумажку, поданную городовым, и добавил еще веселее: — Ага!.. Дивеев!.. Так это вы самый и есть?.. Та-ак!..
— Вы меня ждали? — удивленно спросил Алексей Иваныч.
— Еще бы нет!.. Мы хронику в газете читаем…
Дивеев этого не понял… Дивеев увидал тут еще одного, старого, с прижатым носом, с седыми усами, как у моржа, и с револьвером на синем шнуре. Старый хрипуче спросил молодого:
— В какую камеру?
Молодой ответил, подумав:
— В третью.
А старый сказал ему, Дивееву:
— Раздевайтесь… Сейчас одежду дам.
— Раздеваться? — переспросил Дивеев.
— Переодеваться, — объяснил молодой и стал что-то вписывать и толстую книгу, сильно нажимая на перо.
Дивеев смотрел на то, как он писал, и думал о нем: «Должно быть, пальцы озябли…» Тут же заметил он, что пол в приемной бетонный, шлифованный, стены побелены недавно, — этим летом… И потом, вспомнив, что нужно (кто-то так сказал) раздеваться, снял свою бурку, подержал в руках, положил на деревянный желтый диван и сел рядом.
— Все снимайте! — вдруг неожиданно строго приказал молодой, держа почему-то в руках его замшевый кошелек.
Дивеев поглядел на него довольно устойчиво с полминуты и медленно начал снимать пиджак.
Точно ртутный шарик термометра выскочил из разбитой стеклянной трубки, разбился на массу мельчайших игривых шариков, и все они запрыгали и забегали по полу перед глазами. Шарик в трубке имел назначение и смысл; эти же маленькие никакого смысла не имели, и чрезвычайно утомительно глазам было следить за ними. Шарик термометра был для Алексея Иваныча — Илья, но вот разбилась трубка, забегали кругом маленькие, — утомительно и ненужно… Лучше спать, да… И Дивеев остался в одном нижнем белье и отчетливо думал о деревянном желтом диване: «Жестко…» и, упершись глазами в красные пальцы молодого, почувствовал холод ниже шеи, между лопатками, и поежился.
— Белье тоже долой! — приказал молодой равнодушно. — Принесут казенное…
— Казенное? — повторил Дивеев, не понявши этого слова, но появился перед ним старый, с охапкой в руках, и сказал строго:
— А ну, зкиньте рубаху — споднее!..
И повесил перед ним на спинку стула верблюжьего сукна бушлат с казенным клеймом внутри.
Покорно пожав косым левым плечом, Дивеев скинул рубашку…
Лестница на второй этаж, не шире, чем в два аршина, была тоже из шлифованного бетона, перила простые железные, — это Дивеев четко отметил, когда подымался по ней рядом со старым… Окно перед площадкой лестницы на втором этаже, очень мутное и с решеткой, он тоже заметил, по привычке замечать просветы стен в домах, и потом длинный коридор за высокой, охрой окрашенною двойною дверью, коридор широкий и почему-то слегка синий: так показалось после лестницы.
Дверь в общую камеру отпер не старый, а другой, черный и в черной оспе лицо, и когда протолкнул его в эту камеру старый, увидел Дивеев: многооконное, светлое (окна были на солнце) и несколько пятен в нем светло-рыжих и белых и две пары отчетливых глаз, и от порога, тут же, только войдя, только выставив вперед левую ногу, он приставил быстро к ней правую, каблук к каблуку, и поклонился чинно.
Он не объяснил бы, зачем это сделал и так серьезно и с такой учтивостью, и зачем потом потупил глаза, а не оглядел сразу все и всех бегуче, как это умел еще вчера Алексей Иваныч.
— Вот твое место, — указал старый, — иди-ка сюда вот… А на довольствие завтра зачислят… Денег на руки не получишь, — все одно скрадут…
— У меня были деньги… — вдруг вспомнил Дивеев.
— Это все записано в приемной… Нам известно… В случае нужно будет, мы дадим…
Это очень отчетливо слышал Дивеев; потом он сел на топчан, указанный старым, и не заметил, как он ушел, сидел, согнувшись, и смотрел между кончиками своих туфель, а когда захохотал кто-то около него, поднял глаза так осторожно, точно боялся ими обжечь или столкнуть того, кто хохочет, — столкнуть в пропасть.
Необыкновенный ударил в него свет, почти нестерпимый для глаз (никогда в жизни не видел такого Дивеев!) — свет пластами, слоями, и в свете этом, прямо тут же, около, широкоухое, широкощекое, придавленное сверху, многозубое, розовое, безглазое лицо, подпертое снизу желтым воротом бушлата.
Тут только дошло до сознания слово «довольствие», как сказал надзиратель. Слова этого он не понял, — показалось «удовольствие»… И хохот около, как камни сыпались в уши…
— Удовольствие? — бормотал Дивеев в испуге. — Вот это — удовольствие?..
Резкий вдруг мальчишеский окрик сзади:
— Много чубурахнул, дядя?..
И другой около голос, как камни в уши:
— Врозволочь пьяный!
И шершавое прошлось, как терка, по его левой щеке, и вылез спереди страшный, немигающий черный выпученный глаз и под ним нос курносый:
— А ну, дыхни!
Дивеев откачнул голову назад, наткнулся на чью-то жесткую руку… Вскочил, и все заходило кругами:
