стола, думая, идти ему за нею или не надо; решил, что не идти неловко, можно обидеть этим, и, уходя, запер номер и ключ взял с собою. Но пока он медленно спускался вниз, Наталье Львовне уже ответили из конторы больницы, что там не знают.
— Говорят: «Тут хозяйственная часть»… Говорят: «Повесьте трубку!» — пожаловалась ему она.
— А если завтра утром поехать туда? — подумал вслух Макухин.
— Да-да — мы поедем, поедем завтра!.. Утром чтоб непременно поехать туда!.. — приказала она.
И мимо коридорного они подымались по лестнице рядом, и она говорила:
— Разве в больнице только один телефон?.. Это мне какая-то дура на центральной дала не тот номер… Но завтра надо встать раньше, и мы поедем… Он не умер, нет!.. Я бы непременно почувствовала, если бы он умер!..
А у дверей своего номера она сказала Макухину:
— Идите к себе и сейчас же ложитесь спать… А завтра утром, как встанете, — только пораньше! — стучите ко мне… Впрочем, я и сама встану рано… Я, может быть, и не засну совсем… Ну, идите!..
Макухин учтиво поцеловал ее руку и пошел к себе. В его номере было все то же самое, что и в ее, и совершенно так же была расставлена мебель, но это был прежний его холостой, одинокий номер, случайный, временный, а настоящий его, теперешний был там, за стеною, и настоящее его теперешнее дело было ехать завтра в больницу узнавать, жив ли Илья… А так как для этого надо было встать рано (так было приказано только что), то он и заснул спокойно тут же, как лег.
Как и в тюрьме, около ворот больницы стояла будка, но в ней сидел старик не моложе восьмидесяти лет, — в тулупе, в шапке. Можно было не спрашивать его, кто он: на тулупе спереди пришпилена была медная табличка, а на ней выбитые буквы: «сторож». Сидел он забывчиво и сосал трубку. Обратился было к нему Макухин, как здесь найти одного больного, но он только мотнул во двор трубкой:
— Там пытайте…
Извозчик Макухина стал в ряд других извозчиков, а они с Натальей Львовной вошли во двор.
— Никогда здесь не приходилось бывать, однако дело большое! — оглянулся кругом Макухин.
Больница была целый городок.
Из подстриженных садиков выступали белые корпуса казенной стройки, здесь, за городом, очень крупные. Дорожки, усыпанные мелкими желтыми морскими ракушками вместо песка; аккуратные палисадники, обнесенные деревянными резными оградами… Но вблизи корпусов этих не цветами пахло, — иодоформом… Этот едкий и застарелый, видимо, запах пропитал тут, казалось, все стены домов, даже таких, на которых чернели надписи: «Контора», «Смотритель», «Старший врач».
День был солнечный, очень яркий (день, даже в камере 3-й ослепивший Дивеева); не верилось в такой день не только Наталье Львовне, — даже Макухину, чтобы мог умереть Илья. И однако, когда вошли они в главный трехэтажный корпус больницы, в полутемный, похожий на туннель коридор нижнего этажа, с асфальтовым гулким полом, и спросили (Наталья Львовна, конечно), где найти доставленного вчера раненого, вихрастый фельдшерский ученик, быстро несший куда-то гирлянду пузырьков с сигнатурками, бросил на ходу:
— Умер.
Наталья Львовна ахнула и покачнулась, Макухин ее поддержал, но не поверил.
— Постойте, — как умер?
— Вчера, в десять вечера…
— Когда звонили по телефону?.. Не может быть!..
— Не мо-жет бы-ыть! — воскликнула и Наталья Львовна.
— Как не может быть, когда я говорю? — даже обиделся ученик. — Рабочий с завода — Сидорюк…
И помчался дальше, звонко шагая.
Наталья Львовна отвердела в руках Макухина, ожила, но вся дрожала от испуга. Макухин видел, каким страшным казался ей теперь этот больничный туннель из асфальта, иодоформа и серых стен.
— Не он! Только ляпает зря… Мальчишка!..
Ясно стало, что Илья не может умереть, потому что как же тогда будет Наталья Львовна?
В туннеле больничном непонятно было, что начать и куда идти. Нужно было спросить еще кого-то… И вот — опять тяжелые, но гулкие шаги: с лестницы боковой вошел в коридор большой старик в шапке мохнатой, в шубе.
— Тот самый, — узнал его Макухин. — Вчерашний… На вокзале который…
И Наталья Львовна сразу рванулась из его рук к старику. Старик уходил из коридора наружу, уже визжали блоком двери, они почти бежали, его догоняя, — и, вот опять яркость дня, и хруст и желтизна ракушек под ногами, и пестрят палисадники и стены корпусов, и лохматый старик глядит на них поочередно голубыми, как у селезня, но злыми глазами.
— Мы — к вам… — начал было Макухин, берясь за свою высокую шапку из каракуля.
— А-а… это на вокзале там… Узнал! — раздул ноздри старик, не поднимая руки к лохматой куньей шапке.
— Как его здоровье?.. Ради бога!.. — молила Наталья Львовна; маленькая котиковая шапочка непрочно держалась на правой стороне ее прически, готовая упасть.
— Здоровье?.. Как масло коровье!.. — очень зло поглядел на нее Асклепиодот.
— Вы сейчас от него? Вам что-нибудь сказали?.. Ради бога!..
— Сказали-с… От него, от него-с!.. Но видать его не видал: не допустили… Родного дядю не допустили, — может быть, вас допустят… Вы ему кто приходитесь, Илье?..
Он говорил шумовато, как всегда, и выныривал шеей из воротника шубы после каждой фразы.
— Если вас, дядю, не допустили, то меня, значит, и подавно!.. Значит, он очень плох, Илья!.. Боже мой!
И как-то сами собой покатились по ее щекам частые слезы.
— Сказали: «Особых причин для беспокойства нет»… Так буквально сказали, — смягчился старик, следя за ее слезами, как они катились по щекам и падали. — Буквально именно так: «особых причин»… Неособые, поэтому, остаются… Одну пулю, изволите видеть, нашли на диване, другая — в шубе застряла, а третья — собачка — в нем…
— В нем?..
— Но сидит, однако, под кожей: нащупали… Сегодня достанут…
— Ну слава богу!.. — перекрестилась Наталья Львовна.
— Слава богу!.. И я точь-в-точь то же сказал… А вы, стало быть, с моим племянником хорошо знакомы?
— Еще бы!.. Я!..
— У-г-у… Та-ак… Да вы уж и с этим, с Алексеем-то Иванычем проклятым, не знакомы ли?
— И с ним знакома…
— Так вот через кого, стало быть, племянник-то мой… — приготовился сказать что-то ядовитое очень Асклепиодот, но Наталья Львовна перебила его, как будто сожалеющим тоном:
— Не через меня, — нет!.. Не через меня!..
А Макухин в этот самый момент вспомнил наконец, где он видел этого шумоватого старика раньше, и сказал медленно:
— Как будто видал я где-то вашу личность… Кажись, судно одно мы с вами не поделили в Керчи: вы его под хлеб фрахтовали, а я под камень…
— А-а, хлюст козырей!.. — вдруг дружелюбно хлопнул по плечу Макухина старик. — «Николая» у меня перебил, помню!.. Ну, хорошо, что не грек!.. Поэтому я тогда уступил: вижу, — свой!.. А греку ни за что бы не дался… Помню!..
Но вдруг еще что-то, видимо, вспомнил, потому что добавил, спохватясь:
— Надо мне тут в одно место слетать…
И, повернувшись к одному из корпусов, вдруг пошел не прощаясь, даже не кивнув шапкой.
— Когда же… Когда же его можно увидеть? — крикнула вслед ему Наталья Львовна. — Сегодня
