толстяк не отвернулся к абрикотину, а только облизнул свою губу-шлепанец и повел бычачьими глазами.
Тот, с голым черепом, проиграл (Матийцев принял это как должное), и лицо у него стало вдруг усталым, задумчивым, томным. Потом он начал крутить усы поочередно, то правый, то левый, очень долго и старательно, как молодой корнет. Потом таинственно зашептал что-то своему соседу, судейскому, на что судейский, насупясь, буркнул ему: «Нет, оставьте, я не могу», — кашлянул и заметно проглотил, а ногою под столом привычно зашаркал, как будто бы плюнул на пол.
Поглядев на него, Матийцев бросил официанту:
— Человек! Дайте и мне содовой воды.
Владелец роскошных усов, до которого докатился банк Матийцева, сделался весьма оживлен. Он глядел на соседей своим стеклянным взглядом — на каждого порознь и на всех вообще, — все как будто стараясь прочесть где-то, как ему поступить. Комкал в руках две бумажки: сторублевку и пятьдесят, и выдвигал вперед то одну, то другую. И на Матийцева долго глядел, не отрываясь, как будто хотел сказать: «Да посоветуйте же, черт возьми!.. Будет вам и теперь везти или нет?..»
— Понтируете? — любуясь им, спросил Матийцев, положив руку на машинку.
Славянин усиленно заработал руками.
— Сто!.. То есть пятьдесят!.. Нет, сто, — пусть!..
Задвигал низко остриженной головой и нахмурил брови.
Матийцев давал ему карты медленно — двойку и тройку, а себе положил семерку и даму.
Славянин поглядел на него бешено, стукнул кулаком и крикнул:
— Вот черт! А? — и, неизвестно зачем, развернул оставшуюся бумажку, сделал вид, что на нее плюнул, и спрятал ее в свой ящик.
— Он весь стол обобрал! — весь вздернувшись, вознегодовал Рипа.
— Не «он», а «они», — сказал Матийцев, — и не «обобрал», а «обыграли».
— Ну, хорошо, хорошо! — поднял Рипа руки, как богомол, и сделал губами неопределенный звук.
Старик дотронулся сзади до плеча Матийцева, кивнул на кучу денег на столе и сказал, открывая его ящик:
— Советую.
— Ничего… еще только двое, — улыбнулся ему Матийцев. — Уж пытать счастье, так пытать, — как полагаете?
— Ну, сейчас я попрошу у вас карточку au rebours, — сказал толстяк.
Губу-шлепанец он вытер салфеткой, лысину спереди — пестрым платком, руки положил на стол очень широко и прочно и, так приготовясь, ждал.
А Матийцеву все-таки не верилось, что толстяк пойдет на весь банк; что-то уж очень много казалось в банке денег — целая гора всяких бумажек и золотых, и гора какая-то неприступная: уж сколько с нее сорвались и упали. И привык уже он ощущать себя баловнем и богачом. И, глядя на игрока, который должен был понтировать сейчас и копался в своем столе, отчего нос его казался еще длиннее, Матийцев насмешливо думал: «Лет через пятьсот такие носы непременно вымрут… зачем они?»
Но армянин, покопавшись у себя в ящике и подобравши деньги, начал шарить в карманах. Руки у него казались — одни пальцы, и пальцы, как удилища, и сколь глубоко ни были у него запрятаны деньги, он отовсюду их доставал. Из одного кармана выудил замшевый кошелек и, высоко держа руки от стола и работая только концами пальцев, положил перед собою пучок бумажек, развернул и разгладил; из другого — вязаный кошелек с золотом, высыпал золото, сложил столбиком, подсчитал; из бокового кармана — бумажник с одним только билетом в пятьсот рублей — все это делал он в молчании и опустив глаза, точно творил «умную» молитву, и по мере того, как он это делал, стол оживал все больше и больше. Все лица заулыбались, и все заговорили, а он все молчал и считал. Наконец, он спросил Матийцева:
— Вы не снимаете денег?
— Нет, конечно, — ответил Матийцев.
— Сколько же стоит в банке?
— Ого! — сказал славянин, раздувая усы.
— Д-да! — сказал толстяк. — Видно, дал я зевка с оребуром, — и, видя, что Матийцев долго будет считать свои деньги, отвернулся к столику с коньяком и зажевал лимон.
В банке оказалось около тысячи пятисот.
— У меня здесь тысяча триста пятьдесят, — сказал длинноносый, потупясь, — не хватает ста двадцати…
— Ну и ставьте на стол! — подхватил пестроголовый.
— Нет, я на все, я на все, — заспешил армянин. — Я скажу тогда по телефону, и мне сюда принесут деньги… Вы верите?
— Сто двадцать стол разберет, — сказал, подымаясь, Рипа.
— Нет, я на все, — упрямился армянин.
— Да хорошо, я верю — о чем толковать? — и Матийцев, только теперь начавший испытывать то, что называется азартом, радостно представив, что через минуту у него будет три тысячи, посмотрел в упор на армянина, оторвал первую карту — валета — и щелкнул ею по столу, как заядлый игрок. Он чувствовал, что за ним теперь следят все, что сзади него столпились все зрители, какие были в комнате, и оттого там банное тепло, сопенье, переминанье ног, что тут как будто совсем и не в деньгах дело, а в борьбе счастья со счастьем, удачи его, Матийцева, с удачей этого носатого, который побледнел теперь еще больше и совсем вытянулся в старинный свиток: теперь он тоже не опускал уже глаз, а глядел выжидающе (глаза у него оказались желтыми, как у многих птиц). Вторая карта его была девятка. На длинном лице покраснели довольно скулы. А славянин уже заранее сказал свое: «Вот черт!»
Матийцев почувствовал, что что-то случилось уже не в его пользу, и себе оторвал карты нетерпеливо быстро одну за другой семерка, десятка.
— Мое! — сказал он довольно, увидя так много очков, и не понял сразу, почему же ахнул сзади горестно сановный старик и еще кто-то, и армянин длинными-длинными пальцами загребает со стола все его деньги к себе, а толстяк говорит: «Вот и без телефона обошлось».
— Позвольте… у меня семерка и десятка, — удивленно проговорил Матийцев.
А Рипа подхватил злорадно:
— Вы правил игры не знаете!.. Девятка — это-таки и есть девятка, а ваша десятка — бак… — ничего!.. Ноль!
Сановный старик сзади все горестно вздыхал:
— Ну как же можно было, как же можно!
Славянин уже ударил кулаком, толстяк уже выпил абрикотину, счастливец, чтобы не задерживать игры, уже ссыпал деньги в свой ящик, как мусор в яму, а Матийцев все еще не освоился с тем, что так неожиданно случилось. Точно упал: и стыдно, и больно. Но вдруг мелькнула нелепая мысль, и, наклонясь к толстяку, он спросил:
— Это не Мирзоянц?
— Нет, — это Аносов, — ответил толстяк.
Дальше уж как-то незачем было и сидеть. Как будто было сделано именно то, что решено было раньше сделать, и теперь Матийцев как-то поблек, увял. В голове все время шумело, как от вина, лица около примелькались и надоели. Иногда бывали мелкие выигрыши, но и они не давали ощущения игры, не было волнения, вызова, ожидания девятки на вскрышке. Часто он путал от невнимания и извинялся, конфузясь. Наконец, он сунул последние из восьмисот деньги — пятьдесят рублей — куда-то, кому-то проиграл, но так как поставить можно было только сорок, то ему дали золотой сдачи. Этого он и не заметил, и только когда он встал и сказал: «Ну вот я и чист», Аносов двумя пальцами, как журавлиным клювом, захватил монету и через голову протянул ему, а толстяк пояснил:
— Вы забыли вашу сдачу… — На то же, что он сказал, никто уж не обратил никакого внимания, такой это был все сдержанный, самоуглубленный, деловой народ — никто даже и не посмотрел на него внимательно, когда он уходил из комнаты. И наглолицый человек, отмеченный номером 23, так же, как прежде, выкрикнул в серебряный зал:
