и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась тоже какая-то располагающая к добродушию: два сытых архиерея из стареньких рам глядели со стены напротив; у большого посудного шкафа был отбит кусок фанеры, и одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне; блюдечко, которое подала Алексею Иванычу Саша, было со щербинкой и желтой трещиной; большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.
В этой комнате не была Валя, — это чувствовал Алексей Иваныч, — поэтому здесь он был другой. Он рассказал, конечно, — вложил в ожидающие серые глаза дяди все, что придумал насчет лечебницы доктора Крылова, добавив при этом, что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить, но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.
— Наконец, — добавил он, — имеется возможность мне здесь поступить и на постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.
Тайны для веселого дяди, конечно, были священны, да он как будто и доволен был, что сам может теперь порассказать гостю о своем. Только это свое у него было… Таня, подружка Саши, все бесперечь хохотала, и когда останавливала ее Саша, что-то внушая шепотком, — она говорила с перерывами, как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.
— Ну, когда я… не могу — так смешно!
Должно быть, в свежем зимнем воздухе, которым он досыта надышался недавно, развеяны были нарочно для него, для этого дяди, разные легкие зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле — и людям тоже), — и хоть сам он был на вид важный, с носом широким и губами толстыми и с шеей четыреугольноскладчатой, как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог говорить, как только по- легкому.
Должно быть, перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей, здесь говорили об абиссинцах, потому что дядя вдруг вспомнил о них и, прихлебывая с блюдечка, сказал:
— Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.
— Они, дядя, — христианской религии, — возразила Саша, а дядя притворно осерчал:
— Басурманы, говорю тебе! Какая там христианская?.. Танцуют в своих природных костюмах и все, — только ихней и религии, что танцуют до упаду, — вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них главный угодник, — хе-хе-хе…
— Абиссинцы, — сказал Алексей Иваныч, — кажется, еретики какие-то… монофизиты, а? — посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал ночной кок с парохода: «В Бейруте есть русское училище…»)
Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил убежденно:
— Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы, этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, — что ж тут такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну — до того была, можете представить, деликатно воспитана, что даже «куриное яйцо» стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем же это лучше, любезный приезжий, «куриный фрюкт»?
Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может, а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное — «хе-хе-хе-хе…»
Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще о чем-то:
— Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька… А я вот один раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог… Мало, а? Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш! Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу всегда поехать, если захочу… Держу это утешение про запас, — тем и жив… А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не говорю вам: нашего не тронь! — И, сделав глаза задумчиво- хитрыми, добавил: — А что же именно наше-то? Наше только то и есть, — я так думаю, — что еще покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше — то уж другого хозяина ищет, а?
— Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше — не наше? — очень заспешил Алексей Иваныч.
— Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.
— Нет, я почти понял… Да, это так и есть, конечно! — и Алексей Иваныч не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.
Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.
— А бывает и так еще, — думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч: — что уже не наше, то опять стало наше.
— Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, — согласился старик.
— Дядя, любезного приезжего зовут?.. — вопросительно поглядела на гостя Саша.
— Алексей Иваныч.
— Зовут Алексей Иваныч, дядя.
— Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек… Алексей Иваныч!.. А вот я… Никак к своему имени привыкнуть не могу!.. Да-а!..
Дядя оглядел всех веселыми глазами, и Таня фыркнула, расплескав чай, Саша вобрала губы, чтобы не засмеяться вслух, и от этого заметней смеялась глазами и красными щеками; только Илья был по- прежнему скуп на улыбку.
— Видите ли, история эта давняя (я ведь уж очень старый хрен), и если б я акушер был, я бы вам бесплатно объяснил, почему у родительницы у нашей вот с их отцом (кивнул поочередно на Илью и на Сашу) не стояли дети, — человек пять подряд, а? Отчего это? Но, к горести моей, на акушера я не обучался: не стояли, и все: до году не доживали… А родители мои — ах, чадолюбивые были! Огорчение для них! А?.. (Отчего не пробуете, Алексей Иваныч, печенья миндального? Скушайте, вот это на вас смотрит…) И вот, как мне-то родиться (ох, давно это было — очень я старый хрен!), заходит к нам в купеческий дом монашек… Натурально, к нему за душевным советом родительница: ведь дом купеческий, а он — монашек… «Календарь, — ее спрашивает, — имеешь?» — «Как же календаря не иметь!» — «На той странице, где имена мужские, возьми и шарик хлебный кинь — как на „Соломона“: где остановится, — то имя и дай… И непременно же лик того святого повесь ему в голова, а то — без значения…»
— А вдруг бы девочка! — фыркнула Таня и закатилась, ткнувшись в толстую Сашину косу и твердя: — Когда я не могу!..
— Ан, то-то и есть, что он, монашек, все и угадал! Родился я (как будто и мальчик, а? — где она там спряталась, смешливая?), и имя вышло мне… А-скле-пи-о-дот! Гм? Каково имечко-то, любезный приезжий… Алексей Иваныч? (Экая смешливая!..) Ну, это не все еще, это бы еще так и быть, — но ведь иконку святого моего — лик надо мне в голова: это уж монашек строго-настрого… И вот поехали мои отцы, по-е-хали вместе со мной зимою, на лошадках (железных-то дорог тогда ведь не было) по монастырям разным — лик моего святого отыскивать… Полгода ездили, — а? — по обителям-то, — а? — и в морозы и в метели, и все со мной, главное: ведь вот не боялись же, что меня извести могут! Что значит вера-то: горами двигает!.. Однако… Алексей Иваныч, — куда ни придут — нет да нет, нет и нет: святой очень редкостный и лика не имеет. Не помню уж, как говорили, сколько страданий перенесли — только в Почаевской лавре нашли наконец… Нашли лик! Тут, конечно, радость неописуемая и молебны… За иконку эту, так вершка в два иконочка, — она у меня и сейчас цела, — четыреста рублей взнесли!.. И вот, поди же ты, — вера ли это, или что еще, только я, как видите… а?.. А их отец тоже так, по хлебному шарику, — он Галактион, как вам известно, — гораздо проще… И тоже ничего: долго жив был… Ничего… Одним словом, — способ этот оказался очень хорош, хе-хе-хе-хе!.. И когда у вас заведутся дети (он оглядел поочередно всех веселыми глазами, разыскал и смешливую), то вы… не пренебрегите, хе-хе-хе-хе… Только вы уж даже и по железной дороге не ездите, не советую, а лучше по почте насчет лика, по почте, и даже могут прислать посылкой, хе-хе-хе-хе…
«В этом доме, с этим дядей как могла бы ужиться Валя? — думал между тем Алексей Иваныч. — Нет, не могла бы… Архиереи на стене, шкаф этот, измятый самовар и все такое, — неуютно как-то, нет, — не могла бы…» Поэтому он глядел бодро, — именно, как приятный гость. Незаметно для других он зачем-то все подмечал, что тут было кругом, и ни одной черточки ни в Саше, ни в дяде не пропустил, и все их примерял к Илье. Видел он, что Саша кропотливо, по-женски повторила Илью: такая же широкая лицом и белая, с цветущими щеками и невысоким лбом; вот так смотрит из-за самовара одним глазом, вот так матерински
