— Это все тот же, Колька?
— Нет, это другой, младший… Он вечно что-нибудь разобьет… Вот уж десять минут и прошло… Мне надо идти…
И встала.
— Ку-да? — испугался Ревашов.
И тоже встал. И руки положил ей на плечи.
— Нет, вы еще посидите немного… Он же ведь мне теперь до гроба не простит, ваш командир, — а это ведь я ради вас!..
— Надоели уж вам полковники? — сбочив голову, семнадцатилетне спросила она.
— Очень!.. Чрезвычайно!..
— И вам скучно с ними? (Это по-детски.)
— Необыкновенно!.. А с вами нет…
И опять, как раньше, положил он на ее голову правую руку, а она, медленно глядя ему в глаза по- детски, сняла ее обеими своими и поцеловала, как раньше.
Ревашов не сказал ей: «Что вы?» — он как-то всхлипнул носом, обнял ее вдруг всю целиком, бурно и забывчиво, и понес куда-то в другую комнату, где было темно, и когда нес, звякали внизу под Елей шпоры его неравномерно…
Она отбивалась, вырывалась, кричала сдавленно: «Куда вы меня?.. Что вы?.. Не смейте!..» Но исподволь настал уже тот момент, когда суждено было полковнику стать моложе, ей — старше, и вырывалась она настолько, чтобы не вырваться, и кричала так, чтобы никто не услышал…
И, пронеся ее в дверь, Ревашов даже не захлопнул эту дверь за собою: он знал, что Вырвикишка на кухне вместе с Зайцем и Мукалом самозабвенно играет теперь в засаленные карты и без зова не войдет.
Хорош папоротник в чернолесье!
В тени, под березами, под дубами он пышен, он сочен, он все кругом захватил, этот вееролистый!.. Но когда же он так переполнен любовью, что зацветает вдруг ярко, огненно? — В Иванову ночь, в самую полночь, когда через костры прыгают с разгону визжащие девки, сами опьяненные своею любовной силой.
И отчего же ей не одарить, этой толстопятой, босоногой, могучей девке, даже папоротника родных лесов своею чрезкрайной любовью? Пусть и он цветет, бедный!.. Пусть хоть один момент, когда ударит полночь!..
Вот распускается!.. Смотрите! Смотрите!.. Вот блеснул, — расцвел!.. Вы не видали?.. Не видали?.. Ничего не видали, слепые?.. Теперь уж нечего пялить глаза — он отцвел, — конец!..
— Даже в Иванову ночь не цветет папоротник! — скажет этой босоногой, курносой фее лесов мудрый книжник и развернет перед нею тощий учебник ботаники.
Промолчит на это фея, разве только шмурыгнет носом, промолчит и потом отвернется… Но хорошо бы сделала, если бы сказала: «Пошел ты, дурак, и с твоею книгой!..»
— Нет, не цветет папоротник даже в Иванову ночь!
— Цветет!
— Нет, молчат, спокон веку молчат камни!
— Говорят!
— Нет вечности!.. Оледенеет и обезлюдеет земля.
— Есть вечность!.. Теплая, цветущая и даже… даже нежная и ласкающая, как мать!.. Разве бросит мать своего ребенка?
— Но ведь бросают же тысячи матерей!.. Ежедневно, ежечасно бросают!
— Нет, это неправда!
— Нет никаких облаков счастья!
— Есть, и они проходят вдали, и они спускаются внезапно, и они озаряют, и они осеняют, и шелестят, шелестят!..
Это дано знать только маленьким детям, большим поэтам и тем, кто богат любовью!
На часах в виде узкого длинного ящика выстукивался уже медным маятником двенадцатый час, когда Ревашов вышел из своей спальни в столовую, огляделся кругом рассеянно и выпил рому; потом он переставил кое-что на столе, пожевал задумчиво ломтик мещерского сыру, раза четыре прошелся из угла в угол, — наконец вошел снова в спальню и повернул там выключатель.
Еля, лежавшая на кровати и теперь ярко освещенная, натянула на себя одеяло и сказала досадливо:
— Потуши, пожалуйста, Саша!.. Зачем зажег?.. Я хочу спать.
— Видишь ли, Еля… теперь двенадцатый… К двенадцати ты будешь у себя… Скажешь дома, что была в театре…
— Что-о? — поднялась на локте Еля и поглядела изумленно. — Где это «дома»?.. Я только здесь — дома!.. Зачем говорить глупости, Саша!
— Вот тебе раз!.. «Глупости»!..
Ревашов растерялся даже: обыкновенно в это время он отпускал женщин, и они весело уходили.
— Видишь ли, Еля, — мама будет думать бог знает что, если ты не вернешься… теперь же…
— Она и так думает бог знает что!.. Зачем, Саша, говорить чушь? Завтра мы ей напишем и пошлем с денщиком… Потуши, пожалуйста, свет!
— Гм… Может быть, ты… ты бы оделась, Еля, поужинать бы села?
— Да-а… Пожалуй, я бы чего-нибудь съела… Только одеваться, выходить… что ты?.. Я так угрелась уж… Будь добр, Саша, принеси мне чего-нибудь сюда.
— Гм, да-а… «Смотрите, дети, на нее!» — продекламировал полковник задумчиво.
Он вышел снова в столовую, еще выпил немного рому, еще съел ломтик сыру, намазав на него паюсной икры… Потом совершенно непроизвольно (потому что сказала что-то об еде Еля) взял коробку шпротов и коробку сардин, поставил на тарелку, посвистал тихонько, соображая, что надо еще, — прибавил три ломтика булки и вилку.
— Вот что, Еля, голубчик, — говорил он, когда она ела, сидя на кровати и поставив тарелку себе на колени, прикрытые одеялом. — Ты бы все-таки оделась сейчас и поехала домой… Денщик найдет извозчика… А то, знаешь ли, дома ведь будут о-чень беспокоиться!.. Могут думать даже, что ты… утонула, например!
— Ну, выдумал: «у-то-нула!..» В нашей-то речке… Никто такой чепухи не подумает, — даже не улыбнулась Еля.
— Не утонула, — ну, вообще… вообще что-нибудь скверное!
— Там думают, что это вот, что со мной у тебя случилось, и есть самое скверное… А разве же это скверное?.. Ведь ты же меня полюбил? — сказала она очень тихо. — Вдруг взял и полюбил маленькую Елю… такую маленькую Елю… и сделал ее женой… А она даже про Вергинцеторикса не знает, как это он подковы подковывал!..
Небольшая головка Ели в греческой прическе (очень прочная оказалась эта прическа!) глядела на Ревашова невинными большими детскими глазами; длинная шея немного изогнулась вправо; с левого покатого плеча, теперь матово ясневшего, спустилась вниз рубашка и бойко в сторону глядела небольшая шестнадцатилетняя грудь с розовым соском.
Полковник поглядел на нее ленивыми уже глазами и заговорил размеренно:
— Видишь ли, насчет Коли твоего — это у меня экспромт… У губернатора вчера я не был и не винтил, — в карауле сегодня совсем не мой полк, а ваш, пехотный… а ты этого и не знала!.. Затем, еще что?.. В тюрьме я, конечно, не был: о-хо-та по этим учреждениям кому-то ездить!.. Никакого Коли не видал…
— Ка-ак так не видал? — очень изумилась Еля, даже рубаху натянула на плечо.
