жаре, вынуждены будут завести электрообогреватели, и таким образом излишки электроэнергии будут использоваться даже летом.
В связи с этим стали подумывать о создании в ближайшее время новой, доселе не известной в тропических странах отрасли промышленности по производству теплой одежды. Кое-кто из промышленников, которым приближенные президента под секретом сообщили об этих планах, стали скупать пастбища для разведения мериносов, другие же подписали контракты с канадскими охотниками на монопольное право приобретать у них всю пушнину. Самые предусмотрительные торговцы заранее в огромном количестве запасались нафталином и прочими дезинсекционными средствами.
12
Между тем Квота, который со свойственным ему гениальным предвидением, казалось, все обдумал заранее, столкнулся вдруг с реакцией населения, удивившей его своим размахом.
Все это изобилие, это богатство совершенно неожиданно утомило людей. Нередко массовые явления носят такой вот внезапный характер. Это как пламя, которое вспыхивает из медленно тлеющих углей, как землетрясение, которому предшествовали еле заметные толчки. Еще накануне торговля из-под полы старыми двигателями, сделанными из настоящей стали, старыми прочными приборами была редким явлением, и вдруг, в один прекрасный день, она приобрела массовый характер. Если раньше люди по религиозным соображениям, отчасти благодаря проповедям отца Эспосито, не позволяли себе заниматься спекуляцией, то теперь все преграды сразу вдруг рухнули, исчезли, перестали сдерживать людей. Казалось, людям до смерти надоели их новые машины, которые они с гордостью и с удовольствием вначале меняли каждые три месяца, надоели все эти товарообмены, превратившиеся ныне из радостного события в монотонные будни. Глубокая тоска по прежним добротным машинам, которые служили по два-три года и к которым привязывались, как к доброму коню или верному слуге, распространилась с быстротой эпидемии гриппа. Старые машины входили в моду, впрочем, это было больше чем мода, за ними гонялись со страстью, упорно, цены на них достигли фантастических размеров. Тяга к прочности, к высокому качеству товаров распространилась на все бытовые приборы, выпущенные раньше и избежавшие пресса, ими торговали на черном рынке, и эти торговые операции ошеломляли своими масштабами.
Были изданы строгие законы, чтобы в корне пресечь эту опасную моду. Для нарушителей устанавливалась возрастающая шкала наказания, начиная с небольшого штрафа и кончая заключением в тюрьмах для рецидивистов, а для упорных спекулянтов – даже каторжные работы. Недозволенная торговля уменьшилась, но репрессии оставили тягостный след в умах, где постепенно зрело открытое возмущение. Сначала в столице возникло движение, которое вернее всего было бы назвать забастовкой покупателей. Не желая платить высоких налогов и стремясь избежать штрафов и тюрьмы, люди в положенный срок избавлялись от своих холодильников и автомобилей, но взамен ничего не приобретали. Демонстративно засунув руки в карманы, они не только не желали заходить в магазины, но даже не приближались к ним. Происходили манифестации, забастовщики несли плакаты с требованием отмены «коэффициента непрочности», налога на старые вещи и «товарообмена». Были разгромлены склады фабрик растворимой от дождя одежды, в школах и детских садах сожгли летние сани, сделанные из картона. Толпа зрителей помешала гонкам грузовых машин, введенным Квотой и ставшим национальным спортом, во время которых каждое воскресенье разбивались тысячи машин. Постепенно движение охватило и провинцию.
Квота и его правительство надеялись, что, проявив терпение, они сумеют образумить этих забастовщиков нового типа. Главную ставку они делали на женщин, считая, что те не смогут долгое время обходиться без удобств, к которым они уже привыкли. Сперва их предположения как будто оправдались. Прошло полтора месяца, и забастовщики пошли на попятный. Их напугало падение чуть ли не до нуля заработной платы, вызванное тем, что они перестали покупать. Кроме того, женщинам и впрямь надоело делать все собственными руками, обходиться без горячей воды, холодильников, пылесосов и стиральных машин, и они подговорили мужей капитулировать. Торговля возродилась. Кризиса, казалось, удалось избежать.
В этот критический момент Флоранс, как истинная женщина, вдвое больше преданная мужчине, когда его преследуют неудачи, чем когда балует судьба, развила бешеную деятельность, показав себя неутомимой, энергичной, осторожной, гибкой и умелой. Но когда кризис миновал, ее стали одолевать сомнения и тревоги. Изо дня в день она принимала участие в работе лаборатории коммерческого психоанализа, изучала результаты тестов и только дивилась общности реакций: все жаждали стабильности, тянулись к долговечным вещам, никто не хотел снова переживать лихорадку насильственных покупок, утомительное обновление своего хозяйства, словом, желали именно того, за что боролись забастовщики.
Пока длился мятеж, Флоранс отгоняла личные чувства. Но как только опасность миновала, она с ужасом поняла, что вновь испытывает к Квоте и его системе неприязненное чувство, как после возвращения из Европы. Теперь она слишком привязалась к этому человеку, не могла сразу отречься от него и пыталась поэтому подавить вновь вспыхнувшее в ней возмущение. Поначалу ей показалось, будто она достигла цели. И вот как раз в это время Квота на ее глазах самым бесстыдным образом замял скандал с трехфазеином.
Вот уже несколько недель американская, а за ней и мировая пресса кричала о новом весьма многообещающем открытии ученых мексиканского университета. Как и всегда, ничем не брезгающая в погоне за сенсацией желтая пресса заранее подняла шумиху. Однако было похоже, что группа мексиканских ученых действительно открыла новый антибиотик, намного превосходящий пенициллин, стрептомицин и даже интерферон. Во всяком случае, если бы этот факт подтвердился, можно было бы говорить о настоящей революции в медицине. Препарат назвали «трехфазеином», ибо его получали, пропуская трехфазный ток через хлоробутолонеомицинофенилдиэтиламиноэтанальнопроизводную соль, и таким образом в азоте, входящем в состав воздуха, происходила постепенная полимеризация благородных нитратов, напоминающих по своей структуре некоторые гормоны. Новое средство через дыхательные пути проникало в кровь, а затем распространялось по всему организму, истребляя болезнетворные микробы, другими словами, практически излечивало все болезни. Если верить прессе, исчезали даже камни в печени и опухоли. Кое-кто уже произнес слово панацея. Препарат, однако, не был пущен в продажу, так как требовал еще доработки и тщательной проверки, исключающей вредные побочные явления. Но это, как утверждалось, дело всего нескольких месяцев, а может быть, даже недель.
Затем произошло нечто странное: о лекарстве совершенно перестали говорить. Прошли недели, месяцы, и ни одна газета даже не упомянула об этом поразительном всеисцеляющем средстве. Публика, уже привыкшая к нравам современной прессы, каждые три месяца сообщающей о новом радикальном способе лечения рака, тоже не обратила внимания на этот заговор молчания. Однако через осведомленных людей стало известно, что исследования по каким-то таинственным причинам приостановлены. Утверждали, что врачи запретили этот препарат, так как он не вполне безопасен для организма. Но ходили и иные слухи: выпуск трехфазеина нанесет якобы огромный урон фирмам, производящим антибиотики, и исследования были прерваны отнюдь не после вмешательства врачей, а – фабрикантов лекарств. И сторонники последней версии связывали запрещение трехфазеина с неожиданным визитом Квоты в Мехико, имевшим место за неделю до того. Зато другие утверждали, будто им известно из достоверных источников, что сопротивление исходит от министерства здравоохранения. В ученых кругах, где ходили все эти разноречивые слухи, царило смятение. Квота, по своему обыкновению, был невозмутим.
Однажды утром, когда Квота работал с Флоранс, вошел швейцар и протянул ему регистрационную
