— Значит, и нам бежать надо! — решил Сыромолотов. — Одевайся скорее! Это не иначе, как «Гебен»… Неймется им, негодяям!
— Васька! Васька, черт окаянный! — закричал кто-то, пробегая мимо их двери.
— Надо умываться! — Надя бросилась к умывальнику.
Но в умывальнике не было воды: она забыла, что истратила ее всю еще с вечера. А Алексей Фомич поспешно одевался. Начала проворно одеваться и Надя.
Посмотрев на свои часы, сказал Сыромолотов:
— Времени еще немного, — седьмой час в начале, а уж заря: посмотри-ка на окно, Надя!
Окно розовело, и это заметила Надя, когда заслонила собою свечку. Кое-как заплетя косы и приколов их, Надя надела шляпку, схватила свое пальто, потушила свечку (отчего зарево в окне стало гораздо ярче) и, пропустив Алексея Фомича в коридор, заперла номер.
— На, спрячь, — сунула она ключ Алексею Фомичу, который рокотал, направляясь к лестнице:
— Вон в какую мы историю попали, а?.. Вот тебе и Севастополь!
Как ни спешили они одеться, оказалось, что из своего коридора они выходили последними. Но на лестнице, освещенной теперь небольшими керосиновыми лампочками, им удалось все-таки спросить какого-то чубатенького парнишку:
— Что это, зарево или светает?
Парнишка бросил им в ответ два какие-то ни с чем несообразные слова: «Море горит!» — и загромыхал по ступенькам лестницы на каблуках.
— Должно быть, морской бой… да иначе и быть не должно, — пытался догадаться Сыромолотов. — «Гебен» палит в наших, они в него…
— Отчего же залпов больше не слышно? — спросила Надя уже на нижней лестнице.
— Подожди, выйдем — услышим, — обнадежил ее Алексей Фомич.
Но ничего не услышали они, когда вышли из гостиницы. На площади было темно, а в небе над бухтой краснело-желтело зарево; кругом около них бежали куда-то люди.
— Куда вы? — спросила Надя кого-то из бежавших.
— На Графскую! — ответили ей.
— Стало быть, и нам надо на Графскую, — решил Алексей Фомич.
Графская пристань от гостиницы Киста была недалеко, но тяжелому Сыромолотову показалось, что шли они долго: это потому, что Надя почти летела вперед, безостановочно твердя одно и то же:
— Там что-то теперь ужасное происходит в бухте, ты пойми, а там Михаил Петрович!.. И как же теперь себя чувствует Нюра?.. Мы должны сейчас к ней ехать, сейчас же!.. Вот узнаем, что там такое, и к ней, чтоб ее успокоить!.. Ведь она должна быть спокойной перед такой операцией, а тут вдруг кто-то крикнул: «Море горит!» Какой ужас!.. Господи, какой ужас!
— Чепуха!.. Как это «море горит»?.. А ты и поверила! — пробасил Алексей Фомич.
Но около кто-то из темноты отозвался на это:
— Не знаете, как море горит? Очень просто: нефть на воде горит!
— Вот! Ты слышишь? — подхватила это Надя. — Вон какой ужас!
Сыромолотов держал Надю за локоть, чтобы она не слишком рвалась вперед, она же все-таки вырывалась, чтобы поспеть за другими. Ему приходилось делать непривычно большие шаги; у него начиналась одышка.
Наконец, подошли к такой густой толпе, сквозь которую нельзя уж было пробиться. Да и следом за ними подбегали новые толпы, и оттуда, запыхавшись, кричали:
— Что, братцы, там, а?.. Какой это корабль горит?
— Ты слышишь? Корабль горит! — закричала Надя Сыромолотову.
— Ну, значит, подбили, вот и горит, — объяснил он ей.
— Какой черт подбили! — гаркнул кто-то около. — Чем это подбили? Взорвали, а не подбили!
И еще кто-то около:
— Подводная лодка подошла!.. Мину пустила!
— Торпеду, а не мину!
— А не один ли черт? Сказал тоже!
— Да какой же корабль наш горит? — почти простонала Надя, обращаясь ни к кому и ко всем.
И чей-то суровый мужской голос спереди ответил ей:
— Вот тебе на, — не знает какой! Дреднаут «Мария»!
Надя не прижалась к Алексею Фомичу при этих словах, — она просто упала на него всем телом, и, обняв ее всю, он бормотал тоже ошеломленно:
— Ну, не надо, Надюша, не надо, милая… Возьми себя в руки!.. Может, это и враки, — почем они знают и в самом деле?.. И нам ведь к Нюре надо ехать сейчас, к Нюре!..
О Нюре не забыла, конечно, Надя, как ни была поражена тем, что услыхала. Она поспешно вытерла глаза и кинулась в толпу, прихлынувшую сзади. Однако протиснуться сквозь нее, пожалуй, не могла бы, если бы не мощная работа Алексея Фомича руками и плечами. При этом спрашивали у него:
— Что горит?.. Какой корабль погиб?
Он же бормотал на это однообразно:
— Неизвестно… Ничего неизвестно!
Знакомой уж им Нахимовской улицей, ежеминутно уступая дорогу бегущим к пристани людям, добрались они до Рыбного переулка.
Они боялись испугать Нюру даже одним своим появлением в такой ранний час (было около семи), и Надя придумывала на ходу, как она потихоньку постучится в дверь и что именно скажет о приходе. Но тут раздался новый взрыв, отчего даже тротуар под ногами вздрогнул, как при землетрясении, и в небо высоко взлетело если не пламя, то такое, что стоило пламени по силе света, и Надя снова упала на грудь Алексея Фомича…
В окнах дома номер шесть они увидели свет ламп, и стучать в дверь комнаты Нюры не пришлось: Нюра стояла уже одетая и спрашивала их так же, как они спрашивали в гостинице:
— Что это, «Гебен» подошел?.. Это наши дали сейчас залп с крепости?
— Именно, он, подлец, «Гебен»! — мгновенно придумал Алексей Фомич. — А с него гидроплан слетел и к нам, но его тут же подбили, и он горит, — показал на небо через окно.
Нюра поглядела на зарево и заметила довольно спокойно:
— Только зарево что-то очень большое…
Чтобы не проговорился все-таки Алексей Фомич, Надя ответила ей:
— Это так только кажется от темноты… — И тут же добавила: — А ты уж собралась, — вот молодец! Сейчас мы тебя и повезем в больницу.
И стала нервно гладить ее по голове и целовать в щеки.
— Рано, мне кажется, сейчас ехать, Надя: спят там теперь все в больнице, — возразила было Нюра, но Надя была решительна.
— Теперь? Спят? Весь Севастополь проснулся, — почему же в больнице будут спать!.. Алексей Фомич! Выйди, пожалуйста, посмотри, может, мимо какой извозчик едет, а мы пока соберемся!
Сыромолотов понял, что он здесь сейчас лишний, а извозчика действительно надо было найти во что бы то ни стало.
— Найду, найду, — облегченно сказал он и вышел.
Свет в переулке был только от зарева в небе со стороны бухты, и был он мутноватый, зыблющийся, нестойкий.
Алексей Фомич, продвигаясь из переулка на улицу, старался думать только об извозчике и слушать, не громыхнут ли где в стороне по булыжнику звонкие колеса извозчичьего четырехместного фаэтона; но думать только об этом оказалось нельзя, и вслушиваться приходилось в другое.
Сыромолотов пытался убедить самого себя в том, что если даже что-то страшное происходит сейчас в бухте, то не с «Марией» же, — почему именно с «Марией»?.. Просто вздумалось кому-то ляпнуть: «Мария», другие сейчас же и пошли попугайничать: «Мария!», «Мария!» — Мало ли еще судов в Большой бухте?..
И, чтобы подкрепить себя, он обратился к кому-то в картузе и пиджаке на вате:
