выговор у генерала Щербачева.
Подсчет потерь в нижних чинах полка Ковалевский сделал уже раньше, когда говорил с Ваней: приблизительно и неполно треть полка! Он знал, что за эти огромные потери выговора от командующего армией он не получит («нижних чинов пришлют еще сколько угодно!»), но весь полк был ведь он сам — Ковалевский Константин Петрович, полковник генерального штаба, — и теперь, именно в эту минуту, когда вошел он к раненым прапорщикам, он самому себе показался на целую голову ниже и телом гораздо легче и суше, точно шестнадцатилетний кадет.
И привычно-начальственного тембра голоса он не мог отыскать в себе теперь, когда спросил от двери негромко:
— Ну что, как, господа?.. Как ваше самочувствие?
Он понимал, что очень трудно раненым ответить на этот вопрос, но другого подобрать не мог и был в первый момент удивлен, когда несколько голосов сразу ответило:
— Отлично себя чувствуем… Прекрасно!
Бравада? Нет, лица улыбались, — возбужденно-довольные лица людей, только что избежавших смертельной опасности, получивших при этом некоторые изъяны, но не убитых, как Одинец или Кавтарадзе, — это главное.
И, оглядев их всех и поняв, как можно было понять, Ковалевский сказал уже гораздо громче и увереннее:
— Ну вот, поправитесь, отдохнете в тылу, — милости прошу опять в мой полк: тогда вы уж будете опытные, обстрелянные…
— И простреленные, — добавил один прапорщик.
— И простреленные, — совершенно верно, что еще важнее, чем обстрелянные. Тогда вы будете прекрасный боевой материал.
— А бой еще идет? — спросил другой прапорщик.
— Если бы шел, я бы не был здесь, с вами. Но даже если бы была у нас победа, я поздравил бы вас только с пирровой победой. Однако удачи не было… Подвела артиллерия. Плохо, кажется, и на всем фронте, не только у нас.
Говоря это, Ковалевский вглядывался при мигающем на подоконнике огарке во все лица, стараясь отыскать среди них лицо Хрящева; наконец, узнал его по рыжеватой бородке, треугольником проступившей из белого бинта, сплошь окутавшего ему голову и лицо, и подошел к нему вплотную, чувствуя, что нужно что-то сказать, и не зная, что можно сказать человеку, у которого только что убило жену тою же шрапнелью, которой ранило в голову и его самого.
Но говорить ничего не пришлось: Хрящев лежал без сознания.
Ковалевский поглядел вопросительно на прапорщика Легонько, раненного в ногу и вдоль спины наискось, — и чернявый Легонько понял его взгляд, качнул отрицательно головой и добавил:
— Врач сказал, что я ходить буду, и спина заживет, а Хрящевым он недоволен.
— Какой именно врач так сказал?
— Устинов.
Устинов был старший врач. Ковалевский пошел к нему в соседнюю большую комнату, где он с младшим врачом Адрияновым перевязывал раненых солдат.
Здесь было тесно, и непрошибаемо густ был воздух. Тяжело раненные лежали на полу вповалку; раненных в живот тошнило… Запах махорки, которую курили солдаты в коридоре, был самый приятный из всех скопившихся тут запахов. Старший врач до призыва не имел никаких чинов и носил погоны титулярного советника, так же как и младший врач, но был гораздо менее упитан, гораздо более суетлив, гораздо менее категоричен в диагнозах и прогнозах, гораздо более скромен в обращении с солдатами, чем Адриянов.
Его спросил Ковалевский о Хрящеве:
— Как вы находите, доктор, раненого Хрящева?
И Устинов еще смотрел на него мутными, заработавшимися глазами, стараясь припомнить, какой из множества перевязанных им Хрящев, — Адриянов же ответил решительно:
— Почти безнадежен.
— Неужели безнадежен? Что вы, — послушайте!.. Прапорщик Хрящев. Ранен в голову, — подсказал Ковалевский Устинову, надеясь, что он не будет настолько беспощаден к одному из лучших его ротных командиров.
Устинов припомнил рану Хрящева.
— А-а, да, да… Хрящев, да… Ранение разряда тяжелых, но-о… все зависит от выносливости организма. Для иных подобная рана жизни не угрожает.
— Ну вот, это другое дело, — спасибо вам, что успокоили. У Хрящева организм железный, — повеселел Ковалевский и тут же, наклонившись к уху Устинова, спросил шепотом:
— «Пальчиков»-самострелов нет ли?
— Пока не замечено, — так же тихо ответил Устинов.
— Если будут, прошу записать отдельно.
Устинов понимающе качнул головой.
Добычин распорядился уже, чтобы раненых накормили и дали им кипятку для чаю. И Ковалевский видел, что большинство солдат здесь, так же как почти все прапорщики в соседней комнате, имели довольные, радостно-возбужденные лица. Надежда на то, что они уже отвоевались, что пока они как следует оправятся от ран, окончится эта сумасшедшая война, очень откровенно светилась почти во всех глазах, и раненные несколько тяжелее тех, кто свободно двигался, чувствовали себя гораздо счастливее и спокойнее других.
Еще не рассвело как следует, когда в «господский дом» приехало важное лицо — корпусный врач Добров, высокий белоглазый старик в золотых очках, с сильно угреватым, красным, седобородым лицом, с носом в кедровую шишку величиной.
Это был кадровый военный врач, статский советник; на Устинова, как мобилизованного и «титуляшку», смотрел он презрительно. Голос у него был громкий, грубый, лающий, и пахло от него спиртом, но едва ли потому, что его денщик оттирал аптечным спиртом жирные пятна на его шинели и френче.
Он приехал будто бы затем, чтобы посмотреть, как оборудован в полку перевязочный пункт, но Устинова спрашивал только о том, много ли поступило к нему раненых (точно) и сколько именно убитых найдено санитарами (тоже точно), а нескольких раненых солдат как бы между прочим спрашивал:
— А что, братцы, много ли мерзавцев из вас сдалось там, на горе, когда вы гору у австрияка взяли?
Эти вопросы раненым задавались, конечно, не при Ковалевском, который в это время мертвецки спал на своей узенькой походной кровати, но когда он узнал о них, он догадался, что генерал Баснин все- таки остался при своем убеждении, будто высота 370 была взята, но потом взявшие ее солдаты сдались. В таком виде, конечно, он и представил это дело начальнику дивизии, а может быть, и непосредственно командиру корпуса, бывшему в хате на Мазурах; поэтому Добров и появился так неожиданно и так рано.
Для убитых рядом с первой братской могилой копали вторую, столь же обширную, и в то время как прапорщика Хрящева, все еще не приходившего в сознание, эвакуировали вместе с другими ранеными в тыловой госпиталь, тело добровольца Анны Хрящевой засыпали галицийским черноземом около деревни Петликовце вместе с телами поручика Одинца, прапорщика Кавтарадзе, фельдфебеля Ашлы и ста девяноста двух прочих.
Глава семнадцатая
Потери нижними чинами в полку Дудникова оказались еще больше, чем в полку Ковалевского, но зато гораздо меньше было там выведено из строя офицеров, потому что их несравненно меньше и вводилось в строй. Этот драгоценный и незаменимый, по мнению Щербачева, боевой материал, оплот армии, установил там для себя дежурства, как в мирное время или в глубоком тылу, и только по одному
