взорвался.
Пока это еще где-то там в глубине, незаметно для постороннего взгляда, не совсем внятно и для него самого, однако же ощутимо и может повести за собой другие взрывы, гораздо более крупные.
И хотя не хотелось Сыромолотову даже самому себе сознаться в этом, но навертывалось как-то само собою, что помог ему ощутить взрыв в себе не кто иной, как Егорий Сурепьев, с каменными кулаками, цыбулястыми ногами и конопатым кадыком на тощей шее.
И снова он подумал о сыне Ване, бывшем одно время чемпионом мира по французской борьбе: вот это была бы опора! Однако где-то понадобился он, как опора, вместе с миллионами других подобных ему опор… Кому же собственно? Тому самому, кого на картине «Демонстрация» охраняет пристав Дерябин! Выходит, что он, этот ничтожный человечек, овладел его сыном-богатырем и только потому, конечно, что он еще достаточно для этого молод…
В то время, когда молод был сам Алексей Фомич, не было войны, которая могла бы его, художника, втянуть в свою всеистребляющую воронку, — и только это одно, что не было, позволило ему быть и остаться самим собою. А если он теперь не там же, где-то в Галиции, недалеко от сына, то этому обязан только своим годам, которые принято называть не пожилыми даже, — старыми.
«Старые года», «старость», — об этом как-то ни разу в отношении себя самого не приходилось думать Сыромолотову, и это просто потому, что не ощущал он в себе толчков старости.
Он именно так и представлял, что старость имеет испытанный прием врываться к человеку толчками, ударами, вспышками, а когда ворвется, то остается и пускает корни, как раковая опухоль желудка, например, пускает в сторону печени свои метастазы… И вот глядит с недоумением человек, что седеют и падают его волосы, начинают почему-то качаться и сами выходят из челюстей зубы; то там, то здесь появляются на лице морщины…
Телом он еще крепок как будто, но вот неожиданно новый толчок старости, и становится почему-то неуверенной походка… Потом еще толчки: тупеет слух, изменяет зрение, странно начинает вести себя память.
И черт их знает, откуда берутся и как подкрадываются эти толчки, но человек уже не доверяет себе, — своим силам, своей способности жить одному, без всякой опоры. Перестает он верить и в свою безопасность и начинает подозрительно оглядываться по сторонам и всматриваться во все лица кругом, в которых начинает уже чудиться ему что-то новое и почему-то враждебное, хотя среди этих людей есть и такие, которые известны ему давно и прежде казались видны насквозь, как вода в неглубоком тихом ручье…
В этот вечер, когда совершенно стемнело, Сыромолотов сделал то, чего как-то не приходило ему в голову делать раньше: он вышел из дому, подошел к калитке и попробовал дернуть ее, чтобы убедиться, заперла ли замок или нет Феня.
Какую-то незнакомую ему расслабленность в теле почувствовал он, когда ложился спать: не усталость, обычную после хорошо проведенного рабочего дня, а именно расслабленность, которая испугала его своей новизною и долго мешала ему заснуть.
Проснулся же он еще задолго до рассвета от какого-то нелепого и в то же время жуткого сна.
Насколько он мог припомнить проснувшись, началось с того, что у него в мастерской появились какие-то люди, по виду как будто богатые: двое мужчин, весьма упитанных, и женщина средних лет, чернявая, завитая, с нерусским лицом и жестами.
Один из мужчин, горбоносый, бритый, говоривший с сильным акцентом, был как будто мужем этой чернявой; другой, — выше этого ростом и надменнее видом, — ничего не говорил, только изредка поднимал руку, показывая то на то, то на это в его мастерской, где они вели себя почему-то по-хозяйски.
Не только этюды, свернутые в трубки, но и книги из двух книжных шкафов были уже почему-то свалены кучей на полу, причем иные пачки их были перевязаны крест-накрест зеленым шнуром от гардин.
Ошеломленный тем, что увидел, он закричал, как мог громко: «Нет! Нет, этого я вам не позволю!» Они же, все трое, в ответ на его крик только пожимали плечами и делали гримасы, как будто он вел себя очень бестактно… Но вот вдруг женщина с черными буклями берет его за руку и самым сочувственным тоном говорит:
— Это чистый грабеж! Вам надо пожаловаться приставу!
— Дерябину? — догадывается он.
— Дерябину, — соглашается она. — Пойдемте вместе, я его очень хорошо знаю…
И его уводят… Уводят из его же собственного дома, и он понимает, что его уводят, но все-таки идет… Дальше был какой-то непостижимый сумбур, из которого возникло знакомое, — деревья его сада над забором, и он понял, что подходит к своей калитке, а женщина кричала:
— Это безобразие, что они у вас сделали! Хотя они вам дали двадцать тысяч, но ведь это все равно, что фальшивые бумажки… Разве же это настоящие деньги, — вы подумайте!
И тут он увидел прямо на земле около калитки вынесенные уже из дома пачки книг, трубки этюдов, картины на подрамниках и наконец… «Демонстрацию» почему-то в новой широкой и блестящей позолотой багетовой раме… Она стояла прислоненная к забору… Возле нее был тот высокий и безмолвный и показывал пальцем на подъезжавшие подводы, на которых, — явно ведь это, — сейчас увезут все, что было в его мастерской, даже и «Демонстрацию», а он силится вспомнить, когда и кто дал ему какие-то двадцать тысяч, и хочет спросить об этом женщину, но ее уже нет около, а в калитку со двора протискивается с большущим узлом за спиною плотник Егорий Сурепьев с красным натуженным лицом и снизу, из-под узла кричит во двор:
— Дунь-кя-я! Ты же там как, стерва? Все ль подобрала, черт рябой?
От этого видения, от этого резкого крика им, Сыромолотовым, овладевает какой-то цепенящий ужас, и он поднимает голову с подушки. Сердце его очень стучало, руки дрожали так, что едва нашел он коробку спичек около себя на стуле, чтобы зажечь свечку. И когда зажег и увидел около себя все привычное свое, все-таки вглядывался во все углы, — куда же делись эти страшные, жаждущие его смерти люди?
Глава восемнадцатая
Когда вернулась Феня, то первое, что услыхал от нее Алексей Фомич, было:
— Видела я их обоих: стоят, как и стояли.
— Стоят? И не пьяные? — удивился Сыромолотов.
— Похоже было, что нет, не успели… Я даже к ним подошла близко, а плотник мне: «Али еще я понадобился твоему барину?» — «Нет, говорю, с нас довольно!» И иду себе дальше, а он мне вдруг с глумом с таким: «Похоже, говорит, что не так долго нас ждать будете: мы к твоему барину обязательно заглянем, — пускай ждет!»
— Что-о?.. Так и сказал? — изумленно вскрикнул Алексей Фомич.
— Истинно, такими самыми словами, — чуть не побожилась Феня. — Я уж вижу — глум с его стороны, — не стала с ним связываться, — да ведь и народ кругом нас, — взяла и пошла дальше.
— Что же это значит «заглянем»? Если чтоб лошадь украсть, так он же мог видеть, что никакой лошади у меня нет.
— Как украсть, то они найдут, конечно, и без лошади взять… Выходит, что собаку нам теперь завесть надо, — решила Феня.
И Алексей Фомич тут же согласился.
— Собаку, да, это правда… Никогда прежде не было в ней надобности, но раз уж явилась, надо достать… Вот Надя приедет, — тогда… ну и плотника ты нашла мне, Феня!
— А кто ж его знал, какой он, Алексей Фомич! Душа не окошко, — в чужую душу не влезешь. Стоит человек, набивается на работу, — значит, люди его берут, — вот и взяла. Неужто ж он и со всеми так-то? А вы, может, об нем бы в полицию заявили на всякий случай?
— В полицию? Гм, да… в полицию… Черт их знает, этих воров, может быть, они с благословения полиции-то и действуют, — вспомнил Сыромолотов дерябинских цыган.
