— Так точно, — почему-то по-военному ответил он тогда, — и сейчас же приступлю к своим обязанностям.
Но едва он раскрыл сложенный было альбом, как она кинулась к окну: отходил поезд. Кому-то на перроне кивала она головой и махала платком: может быть, отцу, начальнику станции. Но это тянулось всего с полминуты, и когда она снова села, он даже не спросил ее, с кем она прощалась, — сказал только:
— Глядите теперь куда хотите, только сидите спокойно: это надолго.
Неожиданно отозвалась она:
— А потом я вас буду рисовать, — идет?
— Отчего же не идет, если можете.
— Ого! У меня пять по рисованию — и… «не могу»!
— Эге-ге-с! — протянул он. — Так вы, стало быть, нашего поля ягода! Пять по рисованию! Скажите, пожалуйста! И кто же это там, в вашей гимназии, такой щедрый на пятерки по рисованию? Сам-то он художник?
— Разумеется, — а то кто же?
Она даже как будто обиделась, а он, поминутно взглядывая на нее и действуя карандашом, приговаривал:
— Вот это самое и называется в просторечьи: «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь»… Или как многие добавляют в таких случаях: «На ловца и зверь бежит»… Впрочем, насчет зверя, чтобы он непременно на ловца бежал, я сильно сомневаюсь, а вот «рыбак рыбака видит издалека», это к данному случаю гораздо больше подходит…
Когда рисунок он окончил, она вполне непринужденно выхватила у него из рук альбомчик, пригляделась к рисунку и сказала непосредственно:
— Здорово!.. Знаете ли, я себя узнаю, а тем более всякий, кто меня знает, узнал бы с первого взгляда!
И тут же, не посмотрев даже всех других зарисовок в альбоме, — что его очень удивило, — потянулась за его карандашом, говоря:
— Давайте-ка я теперь вас!.. Ну, вас с такой шевелюрой нарисовать очень легко! Только вы, смотрите, не шевелитесь!
— Замру, как соляной столб! — отозвался на это он по-деловому. И действительно замер, наблюдая все ее движения, как могут наблюдать только художники.
Она же прищуривалась, «заостряя» глаза, когда на него взглядывала, и плотно сжимала губы, когда действовала карандашом, из чего он вывел тогда, что именно так, а не как-нибудь иначе, рисовал с натуры ее учитель рисования. Поэтому он и спросил тогда:
— Старичок он у вас, должно быть?
— Кто это «он»? — не поняла она.
— Да этот самый, — ваш учитель.
— А вы почем знаете?
— По вашим приемам.
— Угу… Конечно, постарше вас.
— Никаких картин не писал, разумеется?
— Не знаю.
— А как ваше отчество?
— Ого, опять отчество? Я вам сказала, что я просто Варя.
— Варя так Варя… Мне же легче вас звать.
— Только не разговаривайте!
— Молчу, как пенек.
Впрочем, не прошло и минуты, как она разрешила ему говорить, — спросила:
— А ваше как имя-отчество?
Он сказал и добавил:
— Так меня и зовите — Алексей Фомич: я привык, чтобы меня так звали, — полностью.
— Вы еще, пожалуй, скажете, что вы известный?
— Да, вот именно, — известный, — подтвердил он.
— Это другое дело.
Она поглядела пристально на него, потом на свой рисунок, пожала плечами, несколько выпятив при этом губы, и, подавая ему альбомчик, сказала даже как бы виноватым тоном:
— Это все, на что я способна, Алексей Фомич!
Он только скользнул глазами по ее рисунку и тоже пожал плечами.
— Пять по рисованию вам ставили? Не верю, простите! Покажите-ка мне ваш дневник!
— Что? Очень плохо? — забеспокоилась она. — А вы бы сколько поставили?
— Двойку.
— Разумеется, если вы известный художник…
— Вот тебе на! «Если вы известный художник»! — передразнил ее он.
Но тут же, чтобы загладить это, вырвавшееся невольно, добавил:
— Я картины пишу, выставляю, их покупают для картинных галерей, а вы… За кого же вы меня приняли? За любителя сих упражнений?
И так как в это время поезд остановился на небольшой станции, по которой быстро ходили девочки с жареными поросятами на широких деревянных мисах, он закончил как-то совсем неожиданно для себя:
— А может быть, нам с вами, Варя, поросенка купить, а? Сейчас-то голод нас не мучит, но имея в виду будущее…
— А в будущем там этих самых жареных поросят на всех станциях для всех пассажиров хватит! — с презрением ко всяким поросятам, и жареным и даже живым, махнула рукой Варя и даже от окна отвернулась.
Но тут очень громкий, хотя и старый голос пропел за открытым окном:
— Вот вороний яйцы, воро-онии яй-цы-ы!
— Эге! Вы слышите, Варя! Вороньи яйца тут продают! Этим-то вы уж соблазнитесь, конечно, — живо обратился он к ней, сам удивленный.
Но она отозвалась, не улыбнувшись:
— Это татарин-старик! И вовсе не вороньи яйца, а куриные, только вареные!
Места, по которым пришлось тогда ехать ему, действительно оказались очень сытные, а Варя скоро забыла свою неудачу; сказала только: «Ну, раз вы настоящий художник, то куда же мне с вами тягаться!» — и больше уж не прикасалась к его альбомчику.
Ему же, чем дальше он ехал с нею, все больше и больше нравилось быть вот так вместе, рядом и ехать куда-то и говорить о чем-то, что касалось только ее.
Сам не понимая, почему, очень близко к сердцу принимал он все ее интересы.
Он узнал от нее, что мать ее умерла года два назад, заразившись дифтеритом от соседского мальчика, которого ей хотелось спасти, и что с мачехой, так как отец женился не так давно, она, Варя, как ни старается, никак поладить не может, почему и едет теперь к тетке, вдове, еле сводящей концы с концами, так что она, конечно, будет ей только в тягость. Тетка эта служила кассиршей в магазине и была занята целыми днями.
Вспоминая это в своем саду, Алексей Фомич отчетливо припомнил, как сказал он ей тогда, в вагоне:
— Выходит, Варя, что у вас ничего за душой: нет матери, нет и отца, потому что ему уж теперь не до вас: новая жена, — значит, новая семья… Да можно считать, что нет и тетки, раз она всего только кассирша в магазине и получает за это, конечно, гроши… Если бы вы вдруг оказались в большой беде, чем бы могла она вам помочь? И не на кого вам, значит, опереться, если бы вы вздумали после гимназии поступить, например, на курсы… А между тем вы жизнерадостны. Что значит молодость!
И теперь неотступно ярко припомнилось ему, что он увидел после этих своих слов слезы в ее глазах. Варя смотрела тогда в окно, пряча от него глаза, но слез спрятать она не могла, так как за первыми следом
