главное, что хоть клевета на экипаж самой «Марии» развеяна, и я, как видите, на свободе. Что касается числа взрывов в крюйт-камере, то их было не три, не четыре, а больше, только те были слабые. Время их было записано на «Екатерине» в вахтенном журнале; эти записи велись, пока командир «Екатерины» по своему почину или по приказу Колчака не отбуксировал свой корабль на катере подальше от «Марии». Нашему командиру Кузнецову и старшему офицеру Городысскому Колчак приказал оставить «Марию». Теперь по Севастополю везде ходят патрули, и туда новому человеку лучше не показываться, но почему же прежде было такое благодушие? Ведь несомненно, что тот мерзавец, который взорвал «Марию», действовал не один. Несомненно, что и в Кронштадте живут себе такие же типы и даже связи блюдут с немецким флотом… Крейсер «Паллада» погиб от немецкой подводной лодки буквально в минуту: только что шел и вдруг — одни только деревяшки плавают, а «Паллады» нет… Можно думать, что теперь уж и в нашем флоте такой катастрофы в своей же бухте больше уж не будет, однако цену за науку взяли с нас дорогую. Раз имеешь дело с таким врагом, который все твои секреты отлично знает, то…
— Кстати, «секреты» вы сказали, — перебил Сыромолотов. — Что же теперь, после этой следственной комиссии, будут писать что-нибудь в газетах?
— Едва ли… Едва ли разрешат это, — поморщился Калугин. — И какой смысл писать о гаком своем поражении? Ведь это поражение без боя, притом же совершенно бесславное. Зачем писать об этом? Для пущего торжества нашего противника? Чтобы во всех немецких и австрийских газетах поднялся трезвон, чтобы еще тысяча человек там, в Берлине и Вене, записалась в шпионы ради совершения таких геройских поступков? Конечно, лучше будет с нашей стороны об этом промолчать. Навели тоску на Севастополь, так хотя бы не на всю Россию. Прошляпили дредноут и молчите, и смотрите во все глаза, чтобы опять чего- нибудь не прошляпить.
— Ну, кое-что сво-бод-но могли бы прошляпить, как вы выразились! — пылко сказала на это Надя, и Калугин ее понял.
— Кое-что прошляпить — это совсем другая материя!.. Да это и никто не назовет «прошляпить», — разве только махровые черносотенцы, которых сколько же по сравнению с людьми здравого рассудка? Горсть!
— Пусть даже и не горсть, а целый миллион! — поправила Надя.
— Даже, скажем, пять миллионов, — поправил жену Алексей Фомич.
— Пусть десять даже! — поправила художника Нюра.
— Хорошо, пусть миллион, пусть пять миллионов, пусть десять, — со всеми тремя согласился Калугин, — все-таки это незаметное меньшинство.
— Гм… Меньшинство, вы говорите? — оживился вдруг Сыромолотов. — А если это меньшинство будет состоять из таких, как злоумышленник, погубивший и дредноут, и несколько сот человек? Ведь у этого меньшинства будут в распоряжении и умы, и таланты, и даже, пожалуй… пожалуй, как бы сказать, — пожалуй, даже помощь со стороны тех, с кем мы сейчас воюем, а?
— О чем вы это, Алексей Фомич? — встревоженно обратилась к нему Дарья Семеновна.
— Да тут, Дарья Семеновна, ничего нет страшного, — успокоил ее Алексей Фомич. — Только как говорилось в старину: с одной стороны нельзя не признаться, а с другой нельзя не сознаться.
А Калугин, отвечая ему, заговорил:
— Пришлось мне как-то слышать на эту тему: «Нас все равно, как мурашей, — куда же с нами справиться? Поди-ка передави всех мурашей в лесу! С ума сойдешь, не передавишь!» — говорил это один матрос другим, а я шел мимо и слышал. Вот что такое огромное большинство, Алексей Фомич! Дредноут «Мария» — он ведь был народное достояние, а не чье-либо личное, и экипаж на нем был кто же как не народ? А в меньшинство кто же попадет? Какая-нибудь дюжина… пусть даже две… пусть три всяких кранихов. Вам приходилось, конечно, как художнику, видеть муравьиные кучи в лесу, а мне тем более они знакомы, поскольку я — лесничий. Вот у меня и вертится все в мозгу. Нас, как мурашей: всех не передавишь. На то, что передавить могут многих, оказалось, вполне готовы, и это не пугает — война как война! Необходимые издержки.
— Так же, как и при взрыве «Марии», — вставил Алексей Фомич, — много погибло, но… гораздо больше все-таки осталось.
— И кто остался, те стали гораздо умнее, — поддержала мужа Надя.
— Да уж смерти посмотреть в глаза, — поумнеть можно, — согласился Калугин. — И мне представляется весь наш фронт от Черного моря до Белого моря. По полукружью сколько людей там поумнело! Ведь это не десятки, не сотни тысяч, а все те же миллионы. Войны тем и любопытны для постороннего наблюдателя, конечно, что благодаря им люди быстрее все-таки движутся вперед…
— К новым войнам? — досказал по-своему Сыромолотов.
— Если хотите, — да, к новым войнам, пока…
— Что «пока»? — очень живо спросила Надя.
— Пока не упрутся в стенку, за которой войн уже предвидеться не будет.
— Я вас понимаю, Михаил Петрович, — улыбнулся, глядя в это время в возмущенные глаза Нади, Алексей Фомич. — Упрутся в стенку потому, что увидят: черт возьми, какой же убыточный путь прогресса эта самая война! Где-то я читал о двух шотландских кошках, которые дрались между собой до того, представьте, яростно, что от них остались всего-навсего одни хвосты! Так вот чтобы такого грустного пейзажа не получилось на полотне Земли, начнут грядущие поколения думать: а нельзя ли как-нибудь обойтись друг с другом поделикатней, чтобы не вспоминали историки с сокрушением сердечным: «Эх, был когда-то девятнадцатый век! До чего же необыкновенно золотой был этот покойничек!»
И так горячо вырвалось это у Сыромолотова, что все, включая и Дарью Семеновну, улыбнулись.
Зауряд-полк*
Глава первая
Миллионы
Только что кончился первый месяц мировой войны, когда в канцелярии одной из ополченских дружин, расположенных в Севастополе, с утра сошлись: заведующий хозяйством подполковник Мазанка, командир роты, поручик Кароли, адвокат из Мариуполя, грек, и недавно прибывший в дружину, назначенный начальником команды разведчиков, прапорщик Ливенцев, призывом в ополчение оторванный от работы над диссертацией по теории функций.
В приказе по дружине было сказано, что они трое в этот день должны были, как члены комиссии, обревизовать месячную отчетность эскадрона, хотя и причисленного к дружине, но стоящего где-то в отделе, а где именно — этого не мог объяснить им командир дружины полковник Полетика. Впрочем, этот странный человек редко что мог объяснить, и теперь он, коротенький, бородатый, голубоглазый, близкий к шестидесяти годам, но больше рыжий, нежели седой, сидя у себя за столом в кабинете, говорил им:
— Так вот, красавцы, вы уж там смотрите, наведите порядок у этого ротмистра… вот черт, — совсем забыл, как его фамилия!.. Лукоянов, а? Или Лукьянов? С усами такими он черными.
— Лихачев, кажется, — сказал Мазанка.
— Ну вот — конечно… конечно, Лихачев!.. Вы там хорошенько… Кстати вот тут у вас один красавец — математик. Он сосчитает, что надо. На Северной стороне это… эскадрон этот… Туда поедете…
— На Северной? Я что-то не видал на Северной кавалерии… — качнул серой от проседи головой долгоносый Кароли, очень загорелый, почти оливковый, приземистый и излишне полный.
— На Северной артиллерия, — сказал Мазанка, — а кавалерия наша, кажется, в Балаклаве…
