ответ его поразил еще больше наивного математика, чем его нос:
— Вы думаете, что шестьдесят тысяч за угольный пласт, как на нашей земле, это много? В том-то и дело, что мало! Очень мало!.. За подобный пласт Парамонов по три миллиона в год получает!.. Три миллиона! В год! Это вам не какие-нибудь несчастные шестьдесят тысяч! — с неожиданной выразительностью и силой сказал Зубенко.
Мазанку же, видимо, мучила другая сторона дела — размер имения Зубенко, и он спросил почему-то даже не певуче, как привык слышать от него Ливенцев, а тоже несколько хрипло:
— Это на всех трех тысячах десятин у вас угольный пласт оказался?
— Именно в этом и вопрос, что бельгийцы шурфуют землю везде, где им вздумается, а по договору они этого делать не смеют, — помолчав, ответил Зубенко.
Убедившись в том, что у этого немудрого на вид корнета действительно три тысячи десятин, Мазанка оглядел всех округлившимися и от этого ставшими гораздо менее красивыми глазами и проговорил:
— Однако! Три тысячи десятин! Степной земли!
— Что же тут такого? — зло отозвался Зубенко. — Вон у Фальцфейна триста тысяч десятин степной земли, — это я понимаю, — богатство, а то три тысячи!.. По сравнению с тремя стами — так, клочок жалкий!
— Не-ет-с, это уж вы меня извините, — это не клочок жалкий — три тысячи десятин, — как-то выдавил из себя скорее, чем сказал, Мазанка.
— Да-да! Смотря, конечно, как хозяйство поставить, а то три тысячи десятин вполне могут давать те же шестьдесят тысяч, — поддержал его Лихачев, покачав при этом как-то многозначительно из стороны в сторону лысеющей спереди головой, а Цирцея добавила:
— И мы ведь тоже бурили у себя, мы сколько денег ухлопали на бурение, однако у нас вот в недрах ничего такого не оказалось.
— Как? Вы тоже искали уголь? Или руду железную? — полюбопытствовал Кароли.
— Нет. Не руду и не уголь… Об этом-то мы уж знали, что нет… Мы за доломитом охотились, — объяснил Лихачев. — Доломит — он ведь для доменных печей требуется… И нашелся такой специалист, сбил нас с женою с толку: «У вас доломит! Бурите!» Вот и бурили… Денег, правда, пробурили достаточно, а доломит обманул… Ну, одним словом, он хотя и нашелся, только не того процентного отношения, какое требуется. Низкого качества. Годится, конечно, как бутовый камень, только не в домны… Да! На этом я, просто говоря, прогорел… А у вас, стало быть, целая Голконда? — обратился он к Зубенко не улыбаясь. — А я и не знал! Вы как-то ни разу не заикнулись даже… об этом своем альянсе с бельгийцами.
— Не дай бог иметь дела с этими негодяями! — уверенно, очень убежденно и горячо отозвался Зубенко, накладывая себе гарниру к жаркому.
— Наши союзники, — напомнил ему Ливенцев.
— Я о тех там, которые у себя дома сидят, не говорю, — поправился корнет. — Я говорю о тех пройдохах, какие к нам сюда приехали и нас сосут, как пауки.
— Однако миллион они для вас на вашей земле нашли же, — пытался склонить его на милость даже к приезжим бельгийцам Кароли.
— Какой миллион?
— Шесть рублей со ста, шестьдесят тысяч с миллиона!
— Ну, знаете, так считать если, тогда у Парамонова пятьдесят миллионов в земле лежат! А пятьдесят миллионов и один — это большая разница… Также надо принять во внимание, какое у меня семейство.
— Неужели вы женаты? — удивилась Цирцея и почему-то даже опустила при этом свою африканскую собачку на пол.
— Я не женат, положим, но ведь еще сколько нас — сестер и братьев… Это я считаю только родных, а ведь еще сколько двоюродных!.. Нас очень большая семья.
— Ну, ваши доходы тоже оказались не маленькие! Это на какую угодно семью хватит, — сказал Лихачев.
А Цирцея, безжалостно глядя на заплатанную на локте тужурку Зубенко, добавила язвительно:
— Тем более при ваших скромных привычках.
— Привычки зависят от воспитания, — буркнул Зубенко, не поднимая глаз.
Ливенцеву стало даже как-то жаль его, точно его травили со всех сторон, и виноватым в этой травле оказался не кто иной, как он же сам, Ливенцев, сболтнувший сказанное Моняковым, — мог бы ведь и промолчать. И, желая отвести разговор в сторону, он спросил Зубенко:
— Что же, пшеницу сеете на своей земле?
— Сеем и пшеницу, — подумав, ответил Зубенко.
— Ага! Вот видите! Значит, вам тоже необходимы проливы?
— Почему такое? Проливы? Мне? — несколько удивился, но и насторожился, как перед новой издевкой, Зубенко.
— Мы только что пришли к выводу, что всем помещикам России, у которых на полях пшеница, Дарданеллы необходимы, как воздух… Давайте же выпьем с вами за Дарданеллы! — поднял недопитую рюмку Ливенцев.
— Я не пью, — с достоинством ответил Зубенко.
— Как? Совсем никогда не пили? — изумленно поглядел на него Мазанка.
— Никогда не пил. И не курил также.
— Много потеряли! — сказал Мазанка, а Кароли ошарашенно выпятил губы:
— Накажи меня бог, первый раз такого человека вижу! Куда же вы свои миллионы намерены девать?
— Что не пьет и не курит — это верно, — сказал Лихачев. — И очень хороший службист, — рекомендую! У него все и всегда в порядке. При таком субалтерне эскадронный командир может быть спокойным перед любым смотром и перед любой ревизией.
Ливенцев принял эту рекомендацию как желание Лихачева вывести своего корнета из неловкого положения, хотя и не понимал как следует, в чем же именно тут неловкость. И только когда пригляделся к Цирцее вплотную, как привык приглядываться к людям, понял, что Лихачев говорил это не для них трех, а для нее одной, для той, которую теперь перестали уж совсем занимать голая коричневая собачка и две белых болонки. Она дала им каждой в свою мисочку по куску рагу из баранины, и около нее теперь шло деловитое чавканье и урчанье, как около подлинной Цирцеи на ее острове, и она была теперь явно разгневана тем, что тот, который носил около нее, ею как будто и данный ему, облик простеца и бедняка, оказался вдруг перевоплотившимся самовольно во что-то другое, вдруг как-то неожиданно сделался далеко не так прост и, главное, совсем не беден, даже очень богат!
Да, у нее было явно негодующее лицо. На Зубенко она смотрела не отрываясь. Ливенцев понял, что это — женщина властная.
И вот еще что он понял: что он сам как будто человек с другой планеты среди остальных; что здесь, в Балаклаве, за одним столом с ним, получающим только свое полуторасторублевое жалованье прапорщика и больше ниоткуда ничего, сидят всё богатые люди. Об адвокате Кароли он знал, что у него прекрасный дом в Мариуполе, что сюда, в Севастополь, он взял свой выезд — красивый кабриолет и пару дышловых лошадей, неизвестно почему уцелевших пока от мобилизации; трое остальных были помещики, из которых самым богатым оказался самый незаметный на вид и преувеличенно скромный в своих привычках, не захотевший тратить даже двугривенного на третьи звездочки себе на погоны, хотя и мог бы носить погоны поручика так же незаконно, как и Кароли.
Над тем, что говорил ему о Зубенко дня два назад этот радикал, земец, доктор Моняков, он пытался думать только теперь — и удивленно видел, что молодой еще степной помещик этот, обладатель миллионов, захлестнут как-то до потери самого себя своими богатствами, что как-нибудь пользоваться ими он совсем не умеет, даже боится, что он умеет их только стеречь, может стремиться их увеличить, но совершенно лишен способности их тратить, — и в нем появилась какая-то не то что отчужденность, а даже брезгливость к этим всем, чересчур связанным с землею, преувеличенно земным людям и к Цирцее с ее африканскими и прочими собачками, и он сказал, улыбаясь, как всегда, когда чувствовал брезгливость:
— Господа! У меня нет ни имения, ни дома, ничего вообще, кроме знания математики, и то
