сдавать не пришлось: денег не было в столе! Денег не было и у него тоже. Была только пустая бутылка от водки!
Только теперь понял Ливенцев, что бумажка, полученная им от адъютанта Татаринова, касалась как будто этого вот дела о Миткалеве, а совсем не тактических задач, и что дело это, пожалуй, не легче любой тактической задачи. Он видел, какими озадаченными глазами глядел добродушный Полетика на Кароли, наконец сказавший:
— Ну вот, вы, юрист наш… как вы вообще? Гм… черт знает, а?
— Господин полковник! — поднялся Кароли и обхватил пальцами бронзовое, в виде лежачего медведя, пресс-папье, которое перед тем придвинул к себе, внимательно его разглядывая, пока говорил Генкель. — Я прежде всего не вижу связи между исчезновением денег арестованных из стола и этой самой бутылкой водки в дежурной при гауптвахте. Вот! Деньги могли быть кем-нибудь украдены — раз, бутылка могла валяться там с каких-нибудь прошлых времен, — зачем же приписывать и то и другое поручику Миткалеву? Я даже и предполагать не хочу, что офицер нашей дружины, поручик, который, кроме того, сохраняет свой земский оклад, значит в деньгах отнюдь не нуждается, украл эти несчастные двенадцать рублей! Дико и глупо! Прежде всего — глупо!
— В пьяном виде всякая глупость может прийти в голову, — вставил Генкель.
— Но ведь Миткалев не был пьян перед тем, как напился? — быстро обернулся к нему Кароли. — Если только напился, — чего мы не знаем, конечно.
— Я вам говорю это! — весь вздернулся и чмыхнул сизым носом Генкель.
— Вас кто-нибудь аккредитовал вести дознание по этому делу? — быстро спросил Кароли.
— В видах и целях пользы службы… — начал было торжественно Генкель, но Полетика перебил его, обращаясь к Эльшу:
— Аполлон… э-э… Оскарович! Вот вы были дежурным по караулам… гм… что же вы молчите? Пьян был поручик Миткалев или… или он на ногах держался?
Эльш слегка приподнялся и как-то по-кабаньи повернул обрубковатую голову к Полетике, неопределенно пробормотав:
— Я ничего за ним не заметил такого, господин полковник. Он службу нес…
— А себя-то самого… э-э… службу, службу… Что службу?.. Себя-то самого он нес или его несли?
— При сдаче им караула новому я не присутствовал.
— Ну вот… Присутствовал при этом прежде всего новый рунд из другой дружины, поручик Шлезингер.
При этой фамилии Мазанка поглядел выразительно на Ливенцева и горячо на Генкеля и сказал:
— А почему мы должны верить этому вашему Шлезингеру… или как его там? Почему нам не верить своему офицеру, а непременно какому-то…
— Этот какой-то, как вы изволили выразиться, свои двенадцать рублей двадцать пять копеек тут же вынул из кошелька и положил в стол, — с большим презрением в голосе и во всей своей непрошибаемой фигуре отозвался Генкель, — но вот записка его, какую он прислал мне, как заведующему хозяйством.
Не спеша он вынул из бокового кармана бумажник и из него записку, которую протянул Полетике, чуть приподнявшись.
Полетика надел пенсне и сказал начальственно:
— Вот слушайте, а я прочитаю!.. «Заведующему хозяйством, подполковнику Генкелю. Принимая, как рунд, от поручика Миткалева, — вашей дружины, — арестованных и имущество гарнизонной гауптвахты, не нашел в столе числящихся по описи денег арестованных в сумме двенадцати рублей двадцати пяти копеек. Поручик Миткалев был настолько пьян, что никаких объяснений мне дать не мог. Под столом валялась пустая бутылка из-под водки. Деньги в стол пока положил свои, но прошу мне их вернуть, если дело не будет передано по начальству. Поручик Шлезингер».
Лампа-молния с большим зеленым абажуром висела над столом, зеленя все лица, кроме пышущего лица Генкеля, который смотрел на Мазанку неприкрыто-вызывающе. Полетика, прочитав записку, по обыкновению попытался дать свое объяснение к ней:
— Вот, господа, в каком виде это… Одним словом, были деньги… мм… столько-то там… двадцать пять рублей… и вдруг их нет… куда-то они там исчезли. Ну, уж раз человек напился пьян, то, понимаете сами, господа, даже и из карманов могли вытащить, а не то что из стола… Ведь он же не запирается, этот стол! Или он запирается?.. Я не помню, черт знает, — запирается или нет? — обратился он к Кароли.
— Нет, не запирается, — ответил тот. — Конечно, могли вытащить кто угодно. Но почему в краже, не в чем-нибудь ином, а в явной краже, обвиняется подполковником Генкелем один из офицеров дружины, — это непостижимо! Накажи меня бог, если я понимаю, какая надобность была офицеру совершать подобную кражу! Надобность-то, надобность какая была? Что он, клептоманией, что ли, страдает?
— А вы уверены, что ал-ко-го-лизм и клепто-мания, они что, как? Взаимно исключающие… э-э… болезни, хе-хе? — свысока поглядел на Кароли Генкель.
— Если же это — болезнь, пристрастие такое к спиртному, то мы не судить должны, а… — начал было, отчетливо выговаривая каждое слово, Пернатый, но Полетика замахал на него руками:
— После, после вы скажете! После!.. А сейчас мы судим, господа!
— Кого же мы судим? Где же обвиняемый? — спросил Ливенцев, хотя и понимал, что пока обвиняемый не нужен; но Генкель ответил ему, прищурясь:
— Поручик Миткалев сейчас невменяем. Он спит у себя на квартире.
— После наряда он и имеет полное право спать, — отозвался на это Мазанка.
— Однако вот полковник Эльш явился, хотя тоже был он в наряде, — качнул головой на Эльша Генкель.
— Господа! Черт возьми, так нельзя… э-э… отклоняться в спор! Что вы! Вот мы сейчас соберем мнения… Адъютант! А вы запишите!
— Слушаю! — вежливо поднялся и деловито уселся снова, выправив лист бумаги перед собою, Татаринов.
Это был скромный человек, до призыва где-то в присутственном месте служивший мелким чиновником. Он привык к тому, что все кругом него были старше его в чинах, и очень умел подчиняться и понимать с полуслова начальство. Благодаря этому уменью он как-то приспособился даже к такому путанику, как Полетика. Внешне он был благообразен, круглоголов, круглолик, с круглыми маслянистыми карими глазами, с приятной улыбкой круглых губ. Даже и руками, хотя и худыми на вид, он умел разводить как-то округло, и в силу своей природной, очевидно, склонности к таким круглым жестам, прямо по- строевому стоять он совсем не мог: держался он грудью внутрь, с наклоном головы неизменно вперед. Аксельбанты адъютанта и шпоры носил он с немалым достоинством и все порывался учиться ездить верхом, но времени для этого положительно не имел. Иногда либеральничал, например генерала Баснина как-то вполголоса назвал «кувшинным рылом». Ливенцеву был явно признателен за то, что тот не отнял у него адъютантства, когда был назначен в дружину, но подозревал, что человек он богатый, почему в лишних тридцати с чем-то рублях в месяц, какие полагались адъютанту на содержание лошади, он не нуждается, и это подозрение свое, кругло и ласково улыбаясь, высказывал не раз Ливенцеву; а когда тот однажды, сидя с ним рядом в трамвае и беря у кондуктора билет, уронил на пол пятачок сдачи и не поднял его, сказав: «Черт с ним, с пятачком! Не хочется нагибаться!» — Татаринов решил проникновенно: «Теперь я окончательно убедился, что вы очень состоятельный человек!» С ним жили в Севастополе жена и двое маленьких детей. Жена его страдала нервами и имела трагический вид.
— Вот начните с себя самого и запишите свое мнение об этом… как его?.. Миткалеве-поручике, — обратился к нему Полетика.
— Мое мнение? — очень удивился Татаринов.
— Да, вот, мнение… Украл он, то есть, или не он украл эти деньги… двадцать один рубль… а кто- нибудь еще украл…
Татаринов посмотрел, улыбаясь, на Полетику, потом на Генкеля и сказал нетвердо:
— Этого я допустить не решаюсь, чтобы он украл.
— Запишите!.. Ваше мнение, поручик? — обратился Полетика к Шнайдерову.
— Я — зауряд-прапорщик, господин полковник! — вскочил рыжебородый.
— Э-э! Ну, черт, — зауряд там, и вообще! Вот скажите ваше мнение, и все!
