камень, и досада была, знаете: зачем, дурак, носил еще перстень, когда он уж на пальце держаться не мог!
Во всем же остальном это был человек деловитый, очень уважающий себя и за то, что он земец, и за то, что журнал «Врач» помещает его корреспонденции. Правда, отсюда, из Севастополя, ему вряд ли что приходилось писать в свой журнал, но Ливенцеву нравилось, когда, заметив кое-какие непорядки в дружинном околотке, он и об этом говорил с деловым азартом:
— Вот погодите! Все это вы прочитаете во «Враче»!
Однажды, направляясь в штаб дружины к казначею Аврамиди за деньгами для своих постов, Ливенцев около самых казарм встретился с Полетикой.
Командир побывал уже в дружине и теперь шел домой. Оказалось, что к нему приехала жена, и этой своей семейной радостью Полетика не замедлил поделиться с прапорщиком после того, как узнал от него, что он идет к казначею.
— А у меня, представьте себе, такое событие… сегодня, утром, — взял он за рукав Ливенцева. — Утром, чем свет, слышу — что такое? — звонок… Думаю, что эта самая… ну, как ее… баба такая…
Он поглядел на Ливенцева ожидающими немедленного подсказа, нетерпеливыми голубыми глазами, но Ливенцев ответил задумчиво:
— Бабы вообще всякие бывают.
— Ну, черт же, эта самая… с бидонами она приходит… Не молочник… молочник — это который на стол ставят…
— Молочница, что ли?
— Ну, конечно, конечно, молочница!.. Разумеется, не какая-нибудь там баба… Осерчал я на нее, что рано, выругался как следует, отворил ей дверь. Разумеется, денщик ей дверь отворил, а не я сам, я в постели был еще. И вот… что же оказалось? Оказалось, это — совсем не баба, а моя жена! И вы представьте себе, она ждала еще целый час на вокзале! Поезд должен был прийти… когда же это, а?.. Вот вы там на железной дороге все знаете, должно быть… Когда же это должен был поезд ее прийти, а?.. Она мне говорила, а я забыл!
— В девять вечера приходит какой-то поезд.
— В девять, да… Должен был прийти в девять… Так и жена говорила… А он пришел в четыре, да. В четыре утра! Черт знает, безобразие какое! От девяти часов и до четырех утра — ведь вот насколько он опоздал!.. Безобразно как стало теперь с поездами!.. А измученная какая приехала, бедная! Гм… не знаю уж, не больна ли… Теперь спит… Ну, может быть, встала уж, пока я здесь. Пойду… А вам что-то такое причитается… Или что там такое?.. Вот в штабе узнаете… Командировка какая-то.
— А-а! Это бы неплохо — командировку куда-нибудь.
— А, разумеется! Что же на одном месте торчать!
— Я бы не прочь… в Москву, например… или в Питер, — оживился Ливенцев. — Только кому бы понадежнее мне посты передать? — вспомнил он Миткалева.
— Посты передать? Кому? Зачем?
— Да ведь раз командировка, то, само собою…
— Куда командировка? Да нет, это совсем не вам командировка, это тот, как его, капитан этот… Урфалов в командировку едет… А вам… не помню, телефоны какие-то, кажется, получать.
— Вот как! Телефоном посты мои связаны будут? Это чудесно!
— Да нет же, что вы — телефоны! Не телефоны совсем, постойте!.. Вам еще что-то такое…
— Если что-нибудь ужасное — забудьте, пожалуйста, — посоветовал, улыбнувшись, Ливенцев.
— Я и так забыл… Гм… Ну, идите в канцелярию, там вам скажут. А я уж к жене… Она ведь ненадолго приехала. Скоро опять ей, бедной, ехать в вагоне… До свиданья!
Ливенцев пошел, думая, что еще такое новое могло ожидать его в штабе дружины, когда услышал сзади себя:
— Эй! Красавец!.. Стойте-ка!
Оглянулся. Полетика, приставив руки рупором ко рту, кричал:
— Вспомнил я! Деньги вам добавочные кормовые получать! Там, у заведующего хозяйством! Для нижних чинов!
— Понял! — крикнул в ответ Ливенцев, взял под козырек и пошел туда, где уж ничего загадочного не было: ни командировки, ни телефона, ни чего-нибудь такого еще, но неприятно было, что деньги получать почему-то не у казначея, а у самого Генкеля.
Впрочем, он думал, что это только такой оборот речи: говорится — «у заведующего хозяйством», а получается — «у казначея».
Зауряд-чиновник из мариупольских греков Аврамиди, прозванный Ливенцевым за огромный нос зауряд-Багратионом, был всегда почтителен к офицерам и точен в своих расчетах. У него была особенность: он говорил очень тихо, «по секрету», и совершенно без нажимов на то или иное слово. Лицо у него было белое, сытое, но черные маслины-глаза глядели всегда грустно, отчего печальным казался даже и его не по лицу дюжий нос. И даже совсем новенькие кредитки как-то очень печально, как осенние листья осин, шелестели под его белыми пальцами. Так же шелестели они и теперь, когда он отсчитывал их Ливенцеву как основные кормовые деньги, но насчет добавочных он сказал по-своему монотонно и тихо:
— Мне ничего не известно. Никаких приказов по поводу этого я не получал.
— А может, командир наш, по обыкновению, что-то такое напутал? — спросил Ливенцев.
Аврамиди развел политично-неопределенно руками и вздохнул протяжно одним только носом, похожим на хобот тапира. Но писарь-«приказист» Гладышев, с лунообразным веселым лицом, подойдя к ним, сказал:
— При мне было. Заведующий хозяйством сам говорил: «Надо выдать добавочные кормовые тем, которые на железной дороге».
— Ну вот, так мне и командир сказал… А заведующий хозяйством здесь? — спросил Ливенцев.
Гладышев только что успел сказать: «Так точно, здесь», — как из кабинета командира вышел с какими-то бумагами сам Генкель.
— Господин подполковник! Командир дружины послал меня к вам получить от вас добавочные кормовые деньги для людей на постах, — брезгливо, однако без запинки сказал ему, подойдя, Ливенцев.
— Здравствуйте! — протянул ему руку Генкель.
Ливенцев удивленно глянул на эту мясистую руку, еще удивленнее — на самого Генкеля и продолжал:
— Так вот, эти добавочные кормовые деньги я и прошу мне выдать.
— Здравствуйте! — повысил голос и сильно покраснел Генкель, поднимая выше, делая заметнее для Ливенцева свою тяжелую руку.
И Ливенцев быстро спрятал свою правую руку за спину и сказал, точно не слышал:
— Сколько именно этих кормовых денег приходится на каждого нижнего чина — этого мне не передавал командир дружины…
— Здравствуйте же! — закричал Генкель, совершенно багровея и поднося руку к самому почти лицу Ливенцева, так что, отступая на шаг, прапорщик сказал подполковнику:
— Я пришел к вам по делу службы, насчет кормовых денег, но подавать вам руку я не же-ла-ю!
Человек пятнадцать писарей было в это время в канцелярии, кроме казначея Аврамиди, и как-то случилось так, что они не сидели уж на своих местах, а стояли, пораженно следя за бурной сценой, так неожиданно разыгравшейся перед ними.
— А-а! Вы не желаете! Хорошо! Вы арестованы! — совершенно вне себя кричал Генкель.
— Аресто-вать меня не имеете вы права! — крикнул, начиная уже тоже дрожать от волнения, Ливенцев.
— Нет-с! Имею! Имею право! Имею… И вы… вы арестованы! — кричал Генкель, задыхаясь.
— Только командир дружины имеет такое право, а не вы! — кричал Ливенцев.
— Я заменяю командира дружины в его отсутствии! Я!.. Вы арестованы! Ни с места!
И, крича это, Генкель метался по канцелярии, с бумагами в левой руке, как-то полусогнувшись и
