что будет спрашивать если насчет войск…
— Так, так! — одобрительно заговорил капитан. — Вот с такими солдатами уж видно, что устоим… Ты, братец, службу знаешь!.. Только вот молодых, молодых учи, молодых! Их на-адо школить! Они у вас с душком! С большим ду-ушком! Я знаю, видел!..
А солдат, усиленно хлопая веками и сопя носом, продолжал свое:
— Сказано, таких задерживать… Потому, если он в любое в офицерское платье может, а говорить по-русски, — они многие чисто говорят… то его очень легко пропустить с полезрения…
— Так, так… Ты понимаешь… Вот молодых и учи. Ну, прощай, братец!
Солдат приложил руку к козырьку, — другую на штык у пояса, — но смотрел на него недоумело, выпучив глаза и покраснев с натуги, как будто очень желая что-то сказать и не решаясь.
Коняев пошел назад к остановке трамвая, а когда случайно обернулся, то увидел, что солдат-сторож о чем-то оживленно рассказывает другому, подошедшему со стороны, должно быть из балки, и показывает в его сторону рукой.
— Уж он и меня не за немецкого ли шпиона принял, болван? — сердито бормотнул Коняев.
К Дуне он раз пришел и спросил ее:
— Ты русские песни умеешь петь?
— Отец мой, кузнец, петь меня обучал, конечно, ну только шкворнем… Ишь чего выдумал, папаша: пе-еть!
И Дуня избоченилась, сделала правой рукой, сильно скосила глаза в его сторону, выгнула шею и пропела фальшиво, но громко:
— К черту!.. «Лучинушку», — мрачно сказал капитан.
— Такую не знаю, — обиделась Дуня. — Хамская какая-нибудь?
— Что? Русская, дура!.. «Хамская»!.. А «Красный сарафан» знаешь?
— Сара-фан?.. А-а… сарафаны я в иллюзионе видала… Так это ж у кацапов сарафаны носят!
— У каких это таких у ка-ца-пов? А ты кто?
— Я севастопольская мещанка, не забывай, папаша! Еще бы мне в сарафанах ходить, да коноплю трепать. «Чаго-й-то эт-та ты, мол, Ванькя, штей не хлябашь? Отощашь тах-та», — проговорила она сильно в нос и очень растягивая слова.
— Что-о?.. Ах, ты, отщепенка!.. Дрянь! — закричал капитан, покраснев. — Россию свою судить, — а? Над Россией смеется!.. И кто же смеется и судит? Шлюха судит!..
Капитан сказал еще два густых слова и, плюнув на порог, вышел.
Больше он не заходил к Дуне.
Как-то долгим вечером, сидя дома около топившейся печки (очень редко топили, но теперь захолодало вдруг, выпал снег, начались морозцы, и бедный миндаль, наивно поверивший раннему теплу, погиб, конечно), Коняев сказал сестре:
— Каменным углем топим!.. Вонь даже, а? Мерзость какая! И того, если б хозяин с железной дорогой не был хорошо знаком, не достать бы никак… То ли дело у нас-то? Береза! Сосна!.. И у печки-то сидишь, и то бывало… Совсем не то… Нет, совсем не то! Довольно! Кончено!.. Весной мы отсюда едем… Чтобы я здесь еще и лето жил? Слуга покорный!.. Пользу тебе это принесло, конечно, все-таки Крым… Ты меньше кашляешь… Гораздо меньше!
— Разумеется, я поправляюсь, — живо вставила Соня. — Ты знаешь, я ведь и в весе прибавилась: на пять фунтов!
— Вот как! — приятно изумился Коняев, хотя уже знал об этом: она так же оживленно сказала ему об этом еще две недели назад, и он так же приятно изумился: «вот как!» — Значит, в апреле мы — в свои края!.. Я придумал — и будет очень дешево: в имение! Там у них все это свое: молоко, яйца, — теленка, поросенка когда-нибудь зарежут, — куда девать! Там даже и рады будут, хоть и дешево: некуда же девать, — ты сама подумай!
— Летом там хорошо будет, — отозвалась Соня, оставляя вышиванье. Она не говорила брату, что они больше живут ее вышиваньями, чем его пенсией, так как она заботливо привезла с собой целую корзину дорогой материи, рисунки, шелку и даже гарусу и продавала в магазин работу. — Летом в деревне молоко какое густое!.. Если не очень много дождей, то ничего… если лето сухое… Грибов много… Земляника!.. Кха… — она хотела было закашлять, но сдержалась, хотя и с большим трудом.
— Земляника! Боровая! А?.. Рыжики! Где здесь достанешь рыжиков?.. Попандопулов тут сколько угодно, а где рыжики?.. Если к Платонову, например, — помнишь? Там одна березовая аллея в три версты… Чудо! Сколько же он с нас может взять? Пус-тяки!.. Погостить даже с месяц можем, как старые соседи… Мы ведь с ним вместе охотились, когда я еще мичманом был… Он еще тогда у нас во флигеле неделю жил, помнишь? Тогда он у меня неделю, теперь мы у него… месяц, например… Ничего, он человек богатый, Платонов!
Платонова она помнила. Она знала больше, чем брат. Она знала, что он из-за нее прожил у них в давно проданном костромском именьице неделю; на охоту они ходили раза два, и был это только предлог. Она считала себя виноватой, что у них оборвалось это как-то нелепо… Камер-юнкер Платонов, — это и было все, чем осенила ее жизнь. Потом, тайно от брата, она посылала ему не раз письма, но ни на одно не получила ответа.
— К Любимову тоже можно… — продолжал между тем капитан, — это уж потом… Любимов — старик: он с нашим отцом в большой дружбе был… к нему можно будет потом… Старый человек, ему же веселее будет в компании. А к той зиме война уж кончится, — это ясно… Вот как насыпят немцу перцу союзники летом, тут и будет конец… Раз Америка возьмется, — кончено… А наши поддержат.
На всякий случай он припомнил еще нескольких из своих бывших соседей: Худокормова, Завертаева, Смоличева, Озерова, Голубкова, — все настоящие, кряжистые, без соринки русские люди, коренники, хлебосолы, спокон веку дворяне, — разве они откажут?
— И ведь не Христа ради, — боже избави до этого дожить! — а за плату (кто захочет ее взять только), — пусть и за плату, но божескую плату: кто же виноват, что пенсий не повышают? Как назначили при царе Горохе, так и теперь дают, а цены теперь на все… ого!.. И хоть бы одного изверга-спекулянта повесили в пример другим!.. На фонаре! Среди улицы! Белым днем! Кверху ногами!.. И все, все с удовольствием помогали бы его вешать, поверь!..
Помешал уголь в печи железным прутом и добавил желчно:
— И кочерги даже у них порядочной нет, — до чего народ не зимний!.. У нас-то зима как станет с ноября, и уж знаешь: зима!.. Зайцы… лыжи… волки… Ведь и ты любила на лыжах, Соня?
— Да, на лыжах любила… На лыжах я с горки спускалась к самой запруде… кха… и без палок!
Так они вспоминали, и только маленький уголок прошлого подняли они вдвоем перед топившейся печью, но иногда исцеляюще действует даже самое воспоминание о прошлом, как будто и не жил потом, а таким и остался, как тогда, — бодрым и юным, ясным и крепким, веселым и смелым, — и вся жизнь еще перед тобою — одна чистая ширь… Хорошо, когда ширь, а не щель… Нехорошо, когда щель… Бог с нею тогда и с жизнью!
В этот вечер спать легли они поздно, и если сам Коняев, ворочаясь и кряхтя, все-таки уснул кое-как под утро, то сестра его не спала напролет всю ночь: впиваясь до боли зубами в тощие руки, вздрагивала всем своим длинным, ни разу в жизни не обласканным телом и плакала в думку…
А события на фронте тем временем шли тихо. Все пятились румыны, отдавая богатую Валахию немцам.
— Надеялись тоже на этих обезьянщиков!.. Им бы только с обезьянами ходить да в садах в оркестрах
