И вышла на улицу.
Наталья Львовна только чувствовала, что рядом с ней стоит Федор. И с минуту было так, и не навертывалось ни одного слова: острая обида отшвыривала все слова.
Но вот вошла Пелагея, буркнула: «И дальше никто не валяется!» — и закрыла дверь. Только тогда щелкнул зажигалкой Федор, выходя первым из передней в столовую, и сказал угрюмо:
— Раз он черт, этот в шляпе, он валяться не должен, а должен он ускакать на своих козлиных ножках куда подальше.
— Черта этого фамилия Жемарин, — отчетливо отозвалась на это Наталья Львовна. — Он искусствовед, чего ты не понимаешь и чего тебе втолковать нельзя… Он меня провожал сюда из лавки, как это делают порядочные люди, и ты завтра же извинись перед ним за свой дикий поступок.
— Я чтоб? Извиняться? Держи карман! — крикнул Федор. — А как он сюда сам заявится, то увидишь, как я ему морду набью!
— Таким, какой ты теперь, Федор, я тебя не видела, — скорее с удивлением, чем с обидой в голосе, сказала Наталья Львовна. — Ты не таким зверем уезжал отсюда, каким вернулся. Ты очень озверел там, ты знаешь?
— Еще бы не знать, — кивнул головой Федор. — Там нет человека, какой бы не озверел, — на то он и называется фронт. Убивают там людей, или что с ними делают? В лапту что ли играют? Убивают как последнюю сволочь, какой жить зачем?.. Незачем! Вот!..
— А почему ты в пальто, а не в шинели? — вдруг спросила Наталья Львовна.
Федор поглядел строго на Пелагею и сказал:
— Сделала одно свое дело, — иди делай другое, — чего зря стоишь!
— И то, зря стою, — согласилась Пелагея и ушла, но дверью хлопнула громче, чем могла бы.
Федор подождал немного, прислушиваясь к ее шагам, потом придвинулся на шаг к жене и сказал вполголоса:
— Потому я в штатском, что войну со своей стороны я самовольно кончил… чтобы свои от большого ума меня не убили, — вот!
— То есть, другими словами… ты, значит, просто бежал! — с нескрываемым презрением и на лице и в голосе сказала Наталья Львовна и добавила: — Ты значит, ни больше ни меньше как дезертир?
— Все бегут оттуда, — поняла это? — выкрикнул Федор. — Там теперь никакой не фронт, а настоящий ад кромешный! Никто никакого начальства не слушает и даже чести генералам не отдают, — какое же это теперь войско? Это называется сброд, а не войско, как никакой дисциплины военной там нет!.. И воровство пошло повсеместно, а также и грабежи среди бела дня и убийства, если ты хочешь знать, — вот! А за военные действия кто из офицеров если скажет, — ну уж в живых его тогда не ищи!.. «Де-зер- тир!» — вытянул он. — Вот чем напугала! Теперь ты поняла, зачем я шинель бросил, а пальто купил? Поняла?
— Поняла, — ответила она, но отвернулась.
— Не понравилось тебе, значит, что я приехал? Хотелось тебе, значит, чтобы меня ухайдакали?
— Нет, этого мне не хотелось!
С такой искренностью вырвалось это у Натальи Львовны, повернувшейся теперь к мужу, что Федор не мог не поверить ей, и он отозвался на это, прикачнув головой:
— Как по тебе заскучал я там, об этом не говорю: писал же тебе, — должна была знать… А заместо того — вон как ты меня встретила!
И Федор не сел после этих слов на стул, а как-то рухнул и голову взял в обе руки.
Наталья Львовна сказала было:
— Ты меня встретил, а не я тебя… — но тут же поняла, что говорить этого было не нужно. Она села рядом с ним, так же, как он, опустила голову на руки и заплакала снова.
Так они сидели и молчали минуты три, и первой заговорила Наталья Львовна.
— Значит, ты вошел в дом, когда я только что ушла, а как же тебя впустила Пелагея?
— Ведь я же ей сказал, кто я такой.
— Хорошо, допустим… А как же ты разглядел этого Жемарина, не понимаю.
— Очень просто я его разглядел: стоял у двери и в прорезь глядел на улицу… А на улице нешто так уж темно было? И разговор его я расслышал.
Наталья Львовна догадалась, о какой прорези говорил Федор: в двери была щель, а под нею с внутренней стороны ящик для писем и газет, и ей самой показалось странным то, что такая мелочь почему- то сразу ее успокоила. Она поднялась и сказала теперь уже тоном жены и хозяйки:
— Ну что же, — значит, с приездом! Снимай пальто, садись к самовару поближе, будем чай пить… Я сладких пряников принесла, а чай у меня настоящий, а не какой-нибудь.
Ей даже показалось, что надо бы улыбнуться теперь мужу, но в улыбку, — точно она забыла, что это такое, — никак не складывались губы.
— Все-таки мне не совсем понятно это, — заговорила Наталья Львовна, наливая стакан мужу. — Вот подошел к двери, постучался, вышла на этот стук Пелагея, — и как же она тебя пустила? Ведь так, согласись с этим, она могла бы пустить и кого угодно, даже двух-трех грабителей. А ведь я ей сколько раз приказывала, чтобы она спрашивала: «Кто там?»
— Она и спрашивала, а как же иначе? — объяснил Федор. — А я ей: «Это ты, Пелагея?»
— Почему же ты знал, что ее зовут Пелагея? — удивилась Наталья Львовна.
— Вот тебе раз! — удивился и Федор. — Раза два мне в письмах ты ее имя называла, значит, об этом забыла? — Она мне в ответ: «Я — Пелагея, а ты кто такой?» — «А я, — говорю, — твой будущий хозяин, Федор Петрович». — «Врешь, — говорит, — наглая душа, — Федор Петрович наш на фронте воюет». — «Был, — говорю, — на фронте, точно, а теперь я здесь, только что приехал…» Ну, она и отперла дверь… Вот как это получилось у нас с Пелагеей.
— Ну, тогда ее и спроси, бывал у меня этот в шляпе — Жемарин, или она его никогда не видела? При мне спроси!
Федор выпил полстакана горячего чая, потом вздохнул и сказал:
— Разве прислуга против своей хозяйки что сказать посмеет? Чудное дело! Она же за свое место будет опасаться… Об этом не беспокойся: я у людей спрошу, какие считаются посторонние.
Наталья Львовна поглядела на него изумленно:
— Да ты понимаешь, что оскорбляешь меня такими словами, или не понимаешь?
— Ну, какое же в этом может быть оскорбление, — отходчиво ответил Федор. — Твое дело молодое, и считалась ты солдатка, а солдатки — они уж известные…
Наталья Львовна долго глядела на него широкими глазами, наконец покачала головой и сказала:
— До чего ты поглупел там у себя на фронте за эти два с половиной года, что даже и слушать тебя противно! Не говори ничего больше!
Посидев за столом молча еще с минуту, она ушла к себе в спальню и заперлась там, а Федору через дверь сказала:
— Поди на кухню и вымойся там, а чистое белье достанет тебе Пелагея.
— Помыться с дороги, конечно, надо, — согласился с нею Федор, и она слышала, как он отошел от двери, а потом заскрипел стулом: значит, сел допивать чай.
Она прислушивалась потом, пойдет ли он на кухню, и услышала, что он позвал Пелагею и сказал ей громко:
— Воды мне нагрей котел: купаться буду!
Хотя было еще рано, чтобы ложиться спать, но Наталья Львовна легла просто из боязни, что к ней постучится Федор, но он не постучался.
Она не зажигала и своего ночника, хотя темноты и боялась. Для нее теперь не было темноты, до того ярко стояло перед глазами все то неожиданное, что она только что пережила.
И разговор ее с Федором продолжался здесь, в ее спальне, хотя сам Федор был в это время на кухне.
Ни смерть отца, ни смерть матери так не ошеломили Наталью Львовну, как смерть ее мужа, того Федора Макухина, какого она провожала на вокзал, когда его вместе с полком отправляли на фронт.
