я его назвала «Даутов», а совсем не Патута, ничего бы этого не было… но пусть, пусть такая ошибка с моей стороны, а почему же ты так сразу узнала, что это не Даутов? Ведь он все-таки похож же на того Даутова, который у тебя на карточке?
— Что ты! Как так похож? — живо отозвалась мать. — Во-первых, Даутов был ниже этого ростом!
— Ну, этого я уж, конечно, не могла знать!
— А во-вторых, он, что же, этот твой, — он ведь не старше тридцати лет, а Даутов… ему сейчас верных сорок… Потом он перенес такую массу всяких… всяких… ну, как это?.. всяких лишений, передряг… от них люди преждевременно стареют… У него и тогда были седые волосы на висках, я помню ведь… А этот что же такое!.. Он кто?
— Не знаю, я как-то даже и не спросила… Па-ту-та!.. Ну может ли быть такая фамилия?
— Когда я была девочкой, в Тамбове был книжный, кажется, магазин Патутина… Был Зотова — и был Патутина… Поэтому мне-то фамилия эта не показалась странной: если был Патутин, мог появиться и Патута… украинец, должно быть… Но чтобы ждать… ждать столько времени… так быть уверенной, что он здесь… и в результате — какой-то… Какой-то Патута! — И она опять поднесла мокрый платок к глазам.
— Мама, а если его убили где-нибудь на фронте? — спросила Таня.
— Да, могли убить, конечно… Он, разумеется, шел в самые опасные места. Могли.
— А если он, мама, жив, то почему же нам его не найти?
— Как же его найти?.. Конечно, я бы хотела, я бы очень хотела.
— Мама, я попробую! Я, может быть, его найду!.. Вот теперь я уж знаю, какого он роста и сколько ему лет, а то ведь я и этого не знала.
— Ну где там ты его найдешь!.. Хотя Даутов — это не иголка в возу сена, разумеется, — он должен занимать теперь какое-нибудь видное место!
— Вот видишь!.. Этот Па-ту-та, он так себе какой-то! Я ведь тебе говорила утром. А Даутова можно найти, можно! Я попробую!
Мать притянула ее к себе, поцеловала влажными тонкими губами в лоб, пригладила волосы и сказала тихо:
— Закрывай окно, пора зажигать лампу… Этот Патута теперь над нами смеется, над глупыми… Пусть смеется.
— Ничего, ничего, мама! — горячо зашептала Таня ей в ухо. — Я тебя уверяю, — я когда-нибудь все-таки найду Даутова!.. А если он убит, то я узнаю — где!
Часть вторая
Загадка кокса
Глава первая
Человеку этому, которого зовут Леней, ровно два года пять месяцев. Волосенки у него желтые, торчат вразброд: хорошо бы остричь его под машинку. Глаза у него зеленовато-серые, на первый взгляд страшно лукавые, продувные. Нос широкий, не то сплюснутый, не то курносый. Щеки гладенькие, розовые.
Ходить он как-то не умеет — бегает. Коленки у него внутрь, и оттого бегает он смешнейшим образом, как утенок.
Человек этот имеет уже собственность, и большую. У него нянька Марийка — девочка лет тринадцати, Пушок — маленький белый пудель-щенок, и котенок — плаксивый, дымчатый, шерсть лезет; потом книжки с картинками, которые он потихоньку рвет, и ящик с игрушками, которые он ломает. Так как и отец и мать его — преподаватели гимназии, то есть у него еще и коробка с большими классными буквами, из которых он знает около десяти штук.
Дядя Черный лежит на диване и читает. Он хотел заехать к своим бывшим товарищам в праздник, когда они дома с утра, но так случилось, что приехал в будни. Теперь они в гимназии. Марийка на кухне, а около него примостился Леня с коробкой букв.
Он вынимает их одну за другой и, облизывая губы и пыхтя, говорит:
— Эта жжы… Жжук… Эта ммы… мму-му-у… Коровка. А эта? Дядя, а эта? — и показывает твердый знак.
Дядя Черный косит глаза, долго думает и говорит с чувством:
— Брось коробку!
— Брось, — повторяет Леня. — А это?
И хвостом вниз он вытаскивает «б», потом «ю», потом роняет все буквы на пол и лезет под стол их собирать.
Дядя Черный не выспался ночью в тесном вагоне. Диван, на котором он лежал теперь, был короткий, некуда девать ног. В голове устало шумело. И хотелось кому-то близкому сказать, что он вообще устал от жизни, что сколько лет уже он бесцельно мечется по жизни, и все один. Но близкого никого не было, и сказать было некому.
В комнате в углу торчала этажерка с книгами, на комоде — зеркало, на стене — круглые часы. У всего был кислый, будничный вид.
Позади за дядей Черным осталась длинная дорога. Вот влилась она, как река в озеро, в человеческое жилье; завтра выйдет и пойдет дальше. Опять вольется в чье-нибудь жилье, — опять выйдет. Пусто, хотя и просторно. А в комнате было тесно: всю ее наполнял маленький человек, которого дядя Черный видел раньше только два года назад, — тогда человек этот был красный, безобразный, крикливый, — и говорил о нем матери:
— Да, малец, собственно говоря… ничего, малец хороший…
Но, чувствуя, что говорит только так, как принято, а до мальца ему нет никакого дела, он для очистки совести добавлял:
— Впрочем, может быть, идиотом выйдет.
Теперь этот малец, круглый, мягкий и теплый, с такими плутоватыми глазенками, совал ему в лицо маленькую игрушку из папье-маше и говорил:
— Уточка!
Потом подносил другую и говорил:
— Овечка!
Вытаскивал третью и говорил:
— Гусь!
— Познания твои ценны, — сказал ему дядя Черный.
Сам он стал дядей Черным только с этого дня, — раньше его звали иначе, но так назвал его Леня, и все забыли, как его звали раньше.
Чумазая Марийка забегала иногда в комнату, ставила в шкаф чистую посуду, которую мыла на кухне, потом уходила, усердно хлопая дверью, а дядя Черный говорил Лене:
— Пошел бы ты, братец ты мой, куда-нибудь — к Марийке, что ли, — а я бы уснул, а? Поди к Марийке!
— Я не хочу, — лукаво щурился Леня.
— Из этого что же следует, что ты не хочешь? Ты не хочешь, а я хочу. И, кроме того, ты теперь тут хозяин, а я гость, а гостям… насчет гостей, братец… долго об этом говорить… Поди к Марийке!
Дядя Черный, — так считалось, — делал в жизни какое-то серьезное дело. Таких маленьких людей,
