— и определили его «почтовым человеком». Второй раз призвали его летом сорок третьего года. Тогда семь охотников получили повестки. И отправились в Сургут на большом неводнике.[23] Но пока они на гребях добирались до районного центра, пароход с мобилизованными уже отплыл в Омск. И он снова вернулся домой: возил почту, а в перерывах между поездками для фронта добывал рыбу и зверя.

В третий раз приехал в военкомат зимой сорок четвертого. Провожал его отец, который должен вернуться домой с упряжками оленей — другого транспорта в то время не было.

Пришло время расставания.

Они долго и молча смотрели друг на друга. Смотрели друг на друга и молчали. Им тяжело было расставаться. Им хотелось быть вместе.

В глазах отца-старика горькое сожаление: «Если бы я был не настолько стар…» — которое он так и не высказал вслух.

«До свидания, — сказал наконец отец-старик и пожал руку сына. — С удачей-здоровьем!»

«До свидания, — сказал и сын. — И тебе — удачи и здоровья!»

«Свидимся ли?..»

«Свидимся… ли…»

Упряжка старика отца скрылась в переулке. И тут только сын сообразил, спохватился вдруг, как многое не успел он сказать отцу. Многое, очень нужное…

Наверное, и отец не все успел сказать. Не все… Разве успеешь все!..

До весны вместе с другими охотниками Ефим проходил военную подготовку. А затем, после открытия навигации на Оби, с первым же пароходом мобилизованные отбыли в Омск, а оттуда — на фронт.

А война медленно, но верно откатывалась на запад, в сторону захода солнца. И Ефим, тяжело ступая, шел на запад. Словно он только для того и пришел в этот мир, чтобы вот так, падая и вновь поднимаясь, идти на запад. Шаг за шагом на запад…

Может быть, побелела его голова в тот миг, когда чудовище-танк со свастикой встал перед ним на дыбы. А у него в руках ничего не оказалось: последнюю связку гранат бросил несколько мгновений назад. Но танк был еще живой — скрежетал и судорожно дергался, пытался оправиться от удара, чтобы снова жечь и пережевывать все, что попадется ему на пути. Танк навис над его сестрицей Карпьянэ, над братиком Колькой, над стариком отцом, над родовыми братьями и сестрами. Танк навис над его родным селением, над жителями его Реки, над многими и многими людьми земли. И Ефим почувствовал всем нутром — сейчас танк упадет на землю и раздавит его. Он осатанел от ярости — сами собой сжались кулаки, отяжелели свинцово и ноги понесли его к танку.

И время остановилось.

Он шел на танк. И пространство все уменьшалось и уменьшалось, и наконец в мире остались только черный танк и человек.

Он ничего не чувствовал. Не слышал даже грохота боя, словно и его самого не существовало — остались лишь глаза, видевшие танк, да кулаки, что наливались свинцовой тяжестью. Он шел чуть ссутулившись, прижав локти к рваной гимнастерке. Он уже выкинул вперед руки — и тут из брюха танка выскочил черный фашист. Ефим машинально обхватил его выше пояса и так сдавил, чтобы навсегда выдавить из его черного нутра дух. Фашист повалился в сторону. И когда Ефим поднимался, его вдруг подхватил вихрь и последнее, что он увидел — это падающее навзничь чудовище-танк. Мелькнула мысль: успел-таки свалить.

Он видел все окружающее в двух цветах. Затем началась борьба — и черный одержал верх и проглотил человека. Ушли все другие цвета и звуки…

Ушли.

Ушли, а возвращались медленно, как бы нехотя, с трудом. И после госпиталя в сорок пятом он вернулся домой. Война не оставила на нем ни одной царапины, а от тяжелой контузии со временем оправился. И его вновь определили «почтовым человеком». Теперь, когда ему вручали запечатанные сургучом мешки, не требовали той поспешности в доставке, что в военные годы. Но все равно главным двигателем оставались мозолистые руки. И весло оставалось веслом. И перетаски — перетасками. И бечева — бечевой.

Если с ним отправляли людей командированных, пассажиров, то против течения применял бечевую тягу. Сначала учил попутчика или попутчицу, как нужно править кормовым веслом, а сам впрягался в лямку бечевы — дело привычное, пока руки отдыхают, пусть поработают ноги.

Ночевать приходилось там, где заставала темнота, — либо на берегу у костра, либо в летних избушках рыбаков и охотников.

Возможно, побелела его голова не сразу, не в одно мгновение, а постепенно пробивалась седина. День за днем, год за годом, когда он терял близких. После смерти матери пришла новая беда. Настало время Кровавого Глаза.

Кровавый Глаз приехал рано утром, когда еще все спали. С ним переводчик и каюр. Он шумно ввалился в дом и поднял всех. И остановил свой ледяной взгляд на старике Петре. Все поняли — на этот раз «врагом народа» стал дед Петр. Но это был не простой «враг народа». Дело усугублялось тем, что в давние годы указом чуть ли не самого царя Петр-старик был назначен старшиной этой Реки и якобы притеснял народ.

Кровавый Глаз кивнул переводчику и начал допрос:

— Старшиной был?

— Был.

— Царю проклятому служил?

— Выходит, так: служил…

— Грамоты царя проклятого получал?

— Были какие-то бумаги.

— Где они?

— Так истлели давно.

— Народ притеснял?

— На-род… — медленно повторил старик, словно взвешивая это слово, и, помолчав, глухо сказал: — Это… у народа спросите.

— Сам знаю — у кого спрашивать! — рявкнул Кровавый Глаз.

Про старика говорили, что он был хороший старшина: сам жил и другим жить давал. Охотники уважали его за житейскую мудрость и справедливость. Иначе, не обладай он всем этим, его не назначили бы старшиной. Но грозный районный Начальник «С Маленьким Ружьем»[24] все повернул по-своему: а для кого он был хорошим?! Для старого режима?! Если так, значит, он совершенно не годится для нового. Нет ему места…

— Поедешь со мной! — выдал переводчик приговор.

— За что? — спокойно спросил старик.

— Служил старому режиму, а еще спрашивает — «за что?», — хихикнул Кровавоглазый. — Радуйся, что не было в роду шаманов и князей! Не то бы… — и он не договорил, только выразительно дернул острым подбородком.

— В старое время все царю служили. Весь народ, — сказал старик Петр. — Теперь всех надо убивать, да?! Весь народ?!

— А хотя бы и весь… — осклабился Кровавоглазый и, вытащив портсигар, закурил.

Выдохнув дым, он лениво добавил:

— Сам знаю, кого первым…

Избушка затаила дыхание. Даже собаки на улице притихли. Дед Петр молча начал натягивать старые кисы. Было слышно, как тяжело сопел безногий Галактион, который вез сейчас этого большого Начальника.

— Ну, ты… шевелись! — вдруг закричал Кровавоглазый.

Старик будто не слышал его — натянул кисы и неспешно стал подвязывать их. Выпрямившись, он тихо попросил сына Андрея:

— На пастбище сходи. Оленей домой пригони.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×