Грохнул второй выстрел.
С капюшона старика опять посыпались шерстинки.
Укатилось эхо вдаль.
Выстрел — пучок шерсти с капюшона.
Так он стриг капюшон старика Ефрема.
Одной обоймой он остриг капюшон со всех сторон, только шерсть летела.
Когда кончилась обойма, он вытащил пачку патронов и, заряжая пистолет, подошел к старику, самодовольно ухмыльнувшись, сказал:
— Ну, благодари мою руку и глаз!
Старик стоял неподвижно.
— Никак кондрашка тебя хватил! Дар речи потерял?!
Старик все молчал.
— Аль язык откусил? Не желаешь со мной поговорить? А?
Пауза.
— То-то!.. Это тебе не с богами шашни разводить! Понял теперь, у кого сила-то?!
Лицо старика было совершенно неподвижным.
— Почему не молишь пощады? Почему не кричишь? Не падаешь к ногам? Почему?! Неужели в тебе нет страха, а?!
— Твой ум дальше большого пальца твоей ноги не ходит, — тихо сказал старик Ефрем.
— Почему?! — встрепенулся Кровавый Глаз.
— Мое дыхание в руках Нум Торума. — Старик чуть заметно кивнул на небо. — Мне шестой десяток. Я пожил. И если мне суждено умереть на этом месте от твоей руки, я не сделаю ни одного шага. Я умру тут. И никто и ничто мне не поможет. Никто не спасет. Даже ты… Но если у меня еще есть жизненные дни, ты не возьмешь мое дыхание. Ничего со мной не сделаешь, хочешь этого или не хочешь. Я буду жить.
— При чем тут мой ум?
— А ты этого не можешь понять… — сказал старик.
Гробовое молчание.
Старик Ефрем тогда еще не знал, что через два года вернется домой, что станет старцем Реки и разменяет первую сотню, что он один из немногих, кому на много лет суждено пережить своего мучителя…
Вдруг Кровавый Глаз ухмыльнулся, ощерив желтые клыки, и, пряча пистолет в кобуру, с оттенком не то удивления, не то восхищения, сказал:
— Силен, черт!.. — и направился к нартам.
И непонятно было, к кому это относилось: то ли к Нум Торуму, то ли к человеку.
Эту историю рассказал Демьяну старый ненец Япта Вэлла.
В Колхозном доме Кровавый Глаз допрашивал Сэм-ики[67] из рода Лося. И вдруг он набросился на своего переводчика, обского остяка, избил его и выгнал вон с криком:
— Не то переводишь, сукин сын!
Вероятно, за много лет борьбы с шаманством он немного выучил язык и кое-что понимал.
«Меня позвали переводчиком, — вспоминал Япта Вэлла. — Я хорошо знал язык ханты. В конторе нас трое: Кровавый Глаз, Сэм-ики и я. Больше никого.
Кровавый Глаз о чем-то спрашивал. Я переводил вопрос, а потом слова Сэм-ики. Так сколько-то времени прошло. А после Кровавый Глаз остановился напротив Сэм-ики и вот что сказал:
— Сколько шаманов я перевидел! Со всех рек! Со всеми дело имел. Но ни один из них не мог одолеть меня. Я сильнее всех!.. Говорят, ты самый большой шаман этой Реки. Если это так, покажи мне свою шаманскую силу. Покажи мне что-нибудь такое, чтобы я поверил в твою силу.
Я перевел эти слова.
Сэм-ики молчит.
— Я Кровавый Глаз, а ты просто Глаз, — сказал Тот. — Мы как бы родные с тобой. Так неужели я сильнее тебя? Не бойся, хуже не будет. Покажи что-нибудь силой шаманства. Разве ты ничего не можешь, а?
Сэм-ики все молчит.
— Не можешь, значит?.. Кишка тонка?! А жаль, жаль!.. — Я перевел и эти слова, а сам Нижний дух все ухмыляется.
Тут Сэм-ики молча приподнял руки на уровень груди, локти прижал к туловищу и начал перебирать ногами, начал пританцовывать на месте. И смотрим — из ножен на правом боку Сэм-ики вышел нож.
Сам собой.
И нож поплыл по воздуху острием вперед. Нож пошел к Кровавому Глазу. И лицо его стало белое, как береста. Потом лицо его стало белое, как снег. На лице не стало ни кровинки. Это я хорошо видел. Он стоял напротив меня.
Нож медленно шел вокруг него.
Я видел это собственными глазами. Вот этими глазами.
Нож обошел его и вернулся в ножны. Сам собой.
Нож вернулся к хозяину с другой стороны. Они остались в незримом кругу, который очертил нож. Оба застыли. Не шелохнутся.
Я во все глаза смотрел на рукоятку ножа и Сэм-ики. Руки у него вверху, как были, к ножу он не прикоснулся. Такое я впервые видел.
Кровавый Глаз стоял неподвижно и молчал. Долго молчал.
И Сэм-ики молчал.
И я молчал. Все вокруг молчало.
Потом Кровавый Глаз молча выскочил на улицу. Раздетый. В мороз. Когда он открыл дверь, ворвался белый дым холода.
Я не знал, что делать.
Однако вернулся он скоро. Принес бутылку водки и полхлеба. В магазин бегал, понял я. Магазин тут недалеко, напротив Колхозного дома, на теперешнем месте пекарни стоял тогда. Сначала налил Сэм-ики. И Сэм-ики выпил. Потом он налил себе и тоже выпил. Отломил кусок хлеба и протянул Сэм-ики. И Сэм-ики взял хлеб.
Я не знаю, что мне делать. Понял, что быть мне тут плохо. Но и без разрешения Того уйти тоже нельзя. Потому что никому не известно, какими тропами его ум ходит, куда повернет, что он выкинет в следующее мгновение.
Он позабыл обо мне.
Они оба позабыли обо мне.
Я был ни жив ни мертв.
Наверное, даже дыхание мое остановилось. Только глаза мои ходили туда-сюда, туда-сюда.
Наконец он увидел меня. Мне показалось, он удивился, не мог сразу сообразить, откуда я тут взялся? Потом, видно, вспомнил все. И на его лице я прочитал: „Пшел вон!“ Не помню, сказал он это вслух или нет, но моя голова ушла в мое тело, и я очень осторожно открыл дверь и тихо-тихо вышел, как будто меня там и вовсе не было. Только на улице, когда холод ударил меня, я опомнился.
После этого меня переводчиком не брали. Я не знаю, что у них было там, в Колхозном доме».
Тот уехал.
Ровно через неделю после его отъезда Сэм-ики поехал в районный центр.
На оленях.
Один.
Без конвоя.
Такого еще не бывало. Говорили, что условились о встрече там, во владениях самого Нижнего духа.
Еще через неделю-другую Сэм-ики вернулся.
Ходили слухи, что Нижний дух зарекся его трогать и отпустил навсегда.
Так и вышло.
