лесной богини,[87] как только столкнулся с ней. Не в силах вымолвить слова, он долго молчал. Потом, не отводя взгляда от чарующего бледно-неземного лица ее, он сказал ласково:
— Женщина место да-ай!..
И теперь, вспомнив лицо Яны, он вернулся в сорок четвертый год, в польское местечко, отбитое у немцев. Ему двадцатый год, он молод и силен. В нем горит огонь любви и жизни. А Яна так близка, так мило улыбается. Он чувствует ее тепло. Он чувствует ее дыхание. Ах, Яна, Яна! Любовь — это жизнь, а жизнь — это любовь. Ты знаешь это, Яна? Ты помнишь это, Яна?.. Любви и жизни. Может, завтра нас не будет. Но сегодня мы еще живы, живы!..
И он сказал ласково:
— Женщина место да-ай!..
Яна-геологиня не поняла. Или сделала вид, что не поняла. И тогда он повторил. Но повторил не словом, а жестом. Да, теперь поняла. Яна молчит. Что-то долго молчит. Где же ее рука?.. Лицо Яны порозовело, и вдруг она закричала:
— Володя, ты знаешь, что он просит?!
Они же вдвоем — он и она, Яна. Откуда взялся Володя? Какой еще Володя? Командир взвода? Ткаченко Володя?.. Но его же убило. Убило утром, когда штурмовали это самое местечко. Он бежал впереди Ефима. И Ефим видел, как он упал. Подбежав, убедился, что командир в помощи не нуждается — полголовы снесло разрывной пулей. Так погиб Ткаченко Володя. Хороший был парень. Кубанский казак…
Но реальный Володя зашуршал в комнате газетой, лениво отмахнулся:
— Так дай, что там просит. Жалко, что ли.
— Жалко?! — взвилась геологиня-жена. — Что ты там мелешь! Иди хоть сюда!
— Без меня, что ль, не можете, — проворчал Володя. — Поди-ка не хватает у мужика на бутылку…
— Кабы на бутылку просил… Жену из-под носа уведут — не заметишь!
Наконец явился-таки Володя и, уяснив, в чем дело, якобы взашей вытолкал незадачливого кавалера. По другой версии, муж геологини, человек с чувством юмора, все обернул в шутку. Посмеиваясь, похлопал Седого по плечу — аи да старина! О ревности нечего было вспоминать, ибо Седой с белой лохматой шевелюрой выглядел глубоким старцем. Только глаза, мгновение назад видевшие военную подругу сорок четвертого года, молодо искрились…
В думах о брате Седом, между сном и явью, проехал Демьян Малое Болото и сосновый бор людей рода Лося. Затем начался горельник Лысой Головы. Дальше, в сторону низовья, пошли земли разных ветвей Медвежьего сира. Его сира, ягельники его оленей.
Вожак Вондыр спешил домой — там ждали усталую упряжку отдых и сытная пища. Ягель родного бора вкуснее, чем ягель чужих боров и болот.
Торопилась Пеструха — скучает по ней сын, резвый олененок Пев. С нетерпением ждет и хозяйка. Она уже приготовила для своей любимицы лакомство — поджаренную на открытом огне хрустящую рыбу.
Важенка Пирни тоже старалась не отставать от вожака Вондыра и Пеструхи. Дом для нее — конец нелегкого пути, покой и отдых на несколько дней.
Торопясь к дому, упряжка дружно тянула нарту.
Демьян просыпался, разлеплял отяжелевшие веки, оглядывал местность — далеко ли отъехал, скоро ли будет дом. Мысль о доме приводила к думам о новых соседях, искателях горючего жира земли. Думы будили жажду-боль в труди. И теперь искатели и жажда-боль вместе наваливались на него, пьянили. Сам не знал, прикладывался к бутылке или нет. С болью думал об искателях. Перед глазами те двое, на Родниковом озере. На первый взгляд, так круглоликий Семка вроде бы добряк, без всяких шероховатостей и кривулин. А что у него на душе — неведомо. Такие времена пошли — многое становится с ног на голову. Думаешь про человека одно, а он оказывается совсем другим. А про второго искателя, кучерявого, с чудным именем Поля и вовсе сказать нечего. Тот все больше вокруг оленей ходил, на хозяина упряжки почти не обратил внимания. Но Демьян все эти дни ловил себя на мысли, что где-то его видел, когда-то с ним встречался. Какие-то до боли знакомые черты есть в его лице, во всем его облике. Какие именно черты, он точно не мог сказать. Все не очень ясно, все в тумане. Где и когда видел — не смог припомнить. Хотя на свою память не жаловался — она еще никогда не подводила охотника. Она натренирована десятками лет жизни в тайге, где без хорошей памяти никак не прожить, никак не увидеть удачи на охоте, на рыбной ловле и в других больших и малых делах.
Где и когда встречался с этим человеком?! И почему черты его лица вызывают боль и смутную тревогу?! Может, просто на кого-то похож искатель? А на кого?! И где видел человека, которого напоминает искатель?!
Где?! Когда?! При каких обстоятельствах?!
В тайге-то ведь и проезжих и прохожих, особенно в донефтяные годы, немного было…
И он снова, в который уже раз, начинал, как сквозь сито, просеивать события недавнего прошлого. Хотелось-таки ему выискать место там этому парню-искателю: кто он и кого он так напоминает. Но при этом прокручивал в памяти встречи с мужчинами, полагая, что женщины здесь ни при чем. И, во-вторых, он припоминал только те годы, что приходились примерно на юность и взрослую жизнь искателя. А в глубь времени он память не пускал. Намеренно не пускал. Считал, что искать там нечего. Хотя подспудно, еще неосознанно он чувствовал, что, быть может, там нашел бы ключ к таинственному искателю. Он знал, что корни настоящего очень далеко уходят в прошлое и, возможно, еще дальше уйдут в будущее. И, если хорошо поразмышлять о прошлом, то можно многое понять в настоящем и в будущем.
Корни все земное и небесное связывают воедино.
Правда, они могут так переплестись меж собой, что потом не всякий в них разберется.
И у молодого искателя, конечно, есть свои корни…
И у начальника искателей Медведева есть корни. Есть корни и есть наземные и небесные машины. Хороши машины, если они помогают человеку жить. Одно только плохо — у них нет головы, они не могут думать. А если попадут в руки бездумных, безголовых — тогда беды не миновать! Как с ними ладить?! Как? Ведь человек должен думать и за себя, и за машину…
Не найдя ответа на многие мучившие его вопросы, он останавливал упряжку — олени переводили дух, а он встряхивался от своих дум. Потоптавшись возле нарты, он снова пускался в путь. Ехал и дремал. Он ехал на запад, в сторону Звезды Вечерней Зари. Потом просыпался, и мысли его устремлялись, обгоняя нарту, на запад, в глубину прожитых лет. И вспоминалась та послевоенная поездка вниз по течению, на обласе, на веслах, с девушкой-медиком Мариной.
Она до сих пор жила в его памяти. И время бессильно пред ней. Она все так же молода и красива, как и много лет назад. Как туго натянутая струна. Упругая, ладная и… таинственная. Тронешь эту струну и по сей день не знаешь, что услышишь, какой будет отзвук…
Напоминала она и дождинку, что пришла с неба, перекатывалась по деревьям, по листьям, по травам — меняла форму, но оставалась по-прежнему загадочной и непознанной. Она приходила с неба, и это небо было то веселым, то грустным, то пугающе мрачным. И была то холодной, то теплой, то обжигающе горячей.
И все одна и та же дождинка…
И теперь, когда размышлял о ней, поднялась в нем волна тревожно щемящей грусти и печали.
26
И под шум дождя они приняли ночь.
Ночь была такой же сырой и мокрой, как и небо. И не грела волглая одежда, и сон не шел, и тепло было где-то… И Демьян не то подумал, не то сказал вслух: «Как рука?», ибо в последнее время уже не замечал, когда размышлял про себя, а когда говорил вслух. «Как рука?» — быть может, спросил он. Быть может, подумал. И нашел ее руку. И положил свою шершавую ладонь на перебинтованную кисть ее руки. И к нему пробилось тепло ее руки. Но держал он руку свою бессознательно, держал как инструмент, снимающий
