Хайям с еле заметной усмешкой обводит глазами зал и спокойно продолжает:
— Прости мне мою дерзость, государыня. Но разве не сказал пророк: «Требуйте все, что вам нужно, у прекрасных лицом!» Прекрасное лицо — источник добра и радости на земле. А есть ли на свете лицо более прекрасное, чем твое, лучезарная?
Вздох облегчения проносится по залу. Туркан закусывает губу: этот Хайям играет ею, как кошка мышью! Она могла бы уничтожить его — стоит только хлопнуть в ладоши. Но это наверняка вызовет волнение и пересуды. А о ней и так болтают много лишнего… Нет, видно, придется немного повременить.
— Чего же ты требуешь у моего прекрасного лица? — вопрошает она с недобрым спокойствием.
— Я жду, что ты вновь откроешь обсерваторию, основанную Малик-шахом и закрытую по твоему указу. Уверен, ты не сделала бы этого, государыня, если бы знала, какую обиду наносишь памяти супруга и какой урон науке.
Туркан наконец не выдерживает. Куда девалось ее напускное величие!
— Скажите пожалуйста! — визжит она. — Я нанесла урон науке! А может, это наука обокрала меня? Не ты ли восемнадцать лет доил нашу казну? Не ты ли убеждал султана, что работаешь над новым календарем, а сам бражничал и сочинял мерзкие стишки? Бездельник, дармоед — вот ты кто!
— И безбожник! — подхватывает Кара-Мехти. — Да, да, безбожник. Ты не соблюдаешь постов. В прошлый рамазан[18] ты ел шашлык задолго до наступления темноты. Мне все известно!
Старик брызжет слюной. От злости язык не повинуется ему, и вместо «рамазан» у него получается «рамажан». Это очень смешит маленького Махмуда: он звонко хохочет, заглушая сдавленные, трусливые, прячущиеся по углам смешки. Хайям изучает звездочета с брезгливым интересом.
«Сейчас он ответит ему стихами», — думает Фило. Так и есть!
декламирует Хайям. —
В зале ропот: это уж слишком! Мудрость мудростью, а благочестие благочестием.
— Богохульник! — кричит Кара-Мехти. — Ты похваляешься, что изучаешь устройство Вселенной. Но ведь оно давным-давно известно! Все и без тебя знают что небо держится на одном Тельце, а земля — на другом.
улыбаясь, начинает Хайям, —
— Замолчи! — кричит Кара-Мехти, — Государыня, запрети ему изъясняться стихами…
— Успокойся, — говорит Хайям, — я и сам перехожу к прозе. Государыня, всю жизнь я служил моей стране и ее правителям: лечил, учил, предсказывал погоду. Я изучал движение светил. Я исследовал законы чисел. Я придумал водяные весы, чтобы вычислять содержание серебра и золота в сплавах. Малик-шах ценил меня. Так неужели ты, мать его воспреемника, не дашь мне завершить начатого им дела? Халиф Мамун сказал: «Если можешь сделать добро, сделай его сегодня, ибо кто знает, хватит ли у тебя сил совершить его завтра?»
Красивое лицо Туркан перекошено ненавистью. Кажется, ей осмелились намекнуть, что власть ее недолговечна!
— Я и так для тебя достаточно сделала, Хайям, — шипит она. — Думаешь, я забыла, как ты подговаривал Низама аль-Мулька назначить престолонаследником пащенка моей соперницы — Баркьярука? Я все помню! Так ступай прочь и благодари Аллаха, что уходишь отсюда живым!
— Ты велишь, государыня, — я повинуюсь, — с поклоном произносит Хайям. — Но потомки, — глаза его впервые останавливаются на Фило и Мате, — потомки не простят тебе этого.
— Вон! — вопит Туркан, срываясь с места и топая ногами.
— Вон! — дребезжит Кара-Мехти.
— Вон, вон! — звонко и радостно вторит султанчик, в полном восторге хлопая в ладоши.
Хайям смотрит на них с презрительным сожалением и медленно идет к выходу.
— Бедный Хайям! — вздыхает Фило.
— Великий Хайям, — говорит Мате. — Великий и… единственный.
ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА
Они покинули сверкающий золотистыми плитками зал и пошли вереницей дворцовых комнат, не решаясь подойти к Хайяму, который удалялся все той же ровной, неспешной походкой.
— А вдруг его схватят и казнят? — внезапно испугался Фило.
Мате ободряюще потрепал его по плечу.
— Полно! Мы-то с вами знаем, что ничего такого в биографии Хайяма не было.
— Но было ли то, что мы видели сейчас? — столь же неожиданно усомнился Фило.
— Вот этого не скажу. Но, во всяком случае, могло быть.
— Да, — кивнул Фило, — история похожа на камень со стершимися письменами. Какие-то буквы видны отчетливо, о каких-то остается лишь догадываться…
Но тут они с удивлением заметили, что Хайям остановился и смотрит на них через плечо выжидательно и лукаво. Они бросились к нему, как дети, которых впустили наконец в комнату, где стоит долгожданная елка.
— Ну, — сказал он, тотчас двинувшись дальше, — чего же вы от меня ждете? Не такого ли лоскутка, на котором моей рукой написано «Омар Хайям»?
И он протянул каждому из них по кусочку пергамента, где чернел четкий, тушью выведенный росчерк.
Фило и Мате схватили их, дрожа от радости, не веря собственным глазам.
— Как ты догадался?
— Не так уж это трудно, — возразил Хайям. — Куда трудней понять, с чего вы взяли, что Хайям-поэт и Хайям-математик — два разных человека?
Друзья смущенно потупились.
