— Так она говорит. А я сомневаюсь. По-моему, живёт на остатки бабушкиных сбережений. Вы посмотрите, как она одета! Неужто из-за границы одежды нельзя прислать?
— Всякое бывает, Серёжа. Может, там что-то случилось. Может, не могут вернуться и даже письмо послать.
— Я этого не понимаю. Родная всё-таки дочь. Вон Петренко тоже выдумывает, что у него отец военный, в Германии служит. А всем известно, что отца у него нет да и не было никогда.
— Как жестоко ты говоришь, Серёжа. У каждого есть отец, даже если он где-то далеко.
— Ну, где-то…
— Ты считаешь, что Леста может выдумывать?
— Не выдумывать… У неё фантазии. Я много от неё слыхал…
— Например?
Серёжа махнул рукой.
— Сколько продолжаются эти приступы мизантропии? — спросил я.
— Неделю, может, чуть больше, — ответил он.
— Что ж, подождём, — сказал я.
Неделя прошла, началась другая, по Леста не приходила. Тревога моя росла. Я понимал, что вряд ли с ней что-то случится. Тот же Камсков ходит под окнами, готовый помочь в любую минуту. Но ощущенье, что всё это связано с нашей последней встречей, не покидало меня. В особенности после разговора с Камсковым.
Я выбрал воскресный день, когда старшие классы уехали в колхоз на картошку. Адрес Лесты я уже знал. Даже проходил несколько раз по улице, где прятался дом её бабушки. Он «прятался» в самом деле, потому что в зарослях глубокого палисада с улицы не был виден. Торчал только верх буро-красной крыши. Остальные дома стояли открыто и вполне отвечали облику бедной окраины. Единственное двухэтажное здание, бывший клуб, разбомблённое в первые годы войны, так и высилось справа от дома Лесты, зияя проломами в толстых кирпичных стенах. Участок слева был пуст, на нём кривилась ветхая изба с забитыми крест-накрест окнами. Напротив тоже простиралось пустое пространство. Здесь начали разбивать сквер, бросили, и теперь он зарос сорными травами. Дом Лесты стоял одиноко.
На фанерной дощечке, венчавшей столбик калитки, значился выцветший адрес: «Ул. Святая, 17». Оставалось лишь удивляться, что это название сохранилось до наших времён. Из разысканий Поэта я знал, что когда-то Святая была главной улицей деревни Бобры и называлась так потому, что вела к целительному источнику, бившему под обрывом. Улица теперь доживала свой век, её собирались сносить, а потому, вероятно, и махнули рукой на «святость».
Я огляделся. Кажется, никого. Сонное, всё ещё тёплое воскресенье. В отдалении красный петух с белой свитой копается в куче мусора. Медленно, врастяжку пересекла улицу кошка. Где-то блеет коза. Блёклое голубое небо. Вялое солнце. Я тронул незапертую калитку и вошёл.
Дом открылся после глухого переплетенья рябин и приземистых вишен. Сумрачно-красные, бурые, а то вдруг ярко-жёлтые грозди свисали со всех сторон. Одна ударила мне в лицо, оставив горький печальный запах.
Дом был невелик, но не похож на деревенский. Скорее напоминал дачу соснового Подмосковья. Резные столбики крыльца подпирали навес, окаймлённый резным же подзором. Крестообразные переплёты узких высоких окон. Стены обшиты планкой в ёлочку. К ступеням вела песчаная дорожка, перед самым крыльцом она раздваивалась, огибая запущенную клумбу с покосившейся гипсовой чашей. Правей, в глубине участка, виднелась беседка.
Я застыл в нерешительности. Повеяло неповторимым запахом уходящей листвы, осенних костров и ясной печали прощания. Я стоял.
Внезапно застеклённая дверь отворилась, и в проёме появилась она. Прислонилась к косяку, скрестив ноги и укутавшись в рыжую поблёкшую шаль. На голове был красный берет. В облике сквозило спокойствие. Она смотрела на меня внимательно и серьёзно.
— Вот, решил навестить, — сказал я, медленно подходя.
— Я знала, что вы придёте, — произнесла она.
— Мне сказали, что вы никого не хотите видеть.
— Только не вас, — сказала она.
— Удивительное названье улицы, Святая. И дом такой необычный. Это бабушкин дом?
Она молчала, что-то обдумывая. Произнесла наконец:
— Не хочется в комнатах. Может быть, лучше в беседке? На свежем воздухе?
В беседке так в беседке. Под ногами шуршали сухие листья. Цокала и скрипела птица в кустах. Мы сели.
— Как вы себя чувствуете? — спросил я.
— Хорошо. Только мёрзну всё время.
— Ваши сегодня в колхозе.
— А вы?
— Не мой черёд. Поехали Конышев и Давыдов.
— Наверное, скоро я снова буду ходить.
— Справку у вас не требуют?
— Мне врач даёт.
— Так что за болезнь у вас?
— Говорят, простуда. Вечером температура и слабость.
— Может, не стоит на улице?
— Нет, надо дышать. Мне хорошо.
— Вы немножко отстали. По программе уже Тургенев. Хотите, вам книг принесу?
— У меня есть. Я и раньше читала.
— «Отцы и дети»?
— Нет. Это я не хочу.
— А по какой причине?
— Неприятно.
Я рассмеялся.
— Тут уж ничего не поделаешь, этот роман в программе. Хотя я с вами согласен, вещь для Тургенева строгая, без обычной лирики. Мне кажется, вы много читаете.
— Нет, не очень. Раньше читала, а теперь не могу.
— Почему?
— Начну, а кончить не в силах. Или сразу в конец смотрю. Терпения не хватает. Я вообще ничего до конца не умею сделать. Даже картошку почистить. Или какая-то мысль. Придёт в голову, а потом обрывается. Я только сны смотреть до конца умею.
— И часто вам снятся?
— Каждую ночь.
— А что? Например, этой ночью?
— Этой ночью? — Она задумалась, внимательно досмотрела на меня. — Этой ночью мне снились вы.
— Интересно, в каком же виде?
— Мне снился ваш сон.
— Мой сон? Удивительно. Как можно во сне увидеть сон другого человека?
— А я была вами, и мне снился сон.
— Какой же, какой?
— Вам снился мой красный берет. Он был такой яркий, что вы зажмуривали глаза.
Мой лоб внезапно покрылся испариной. Воцарилось молчание.
— Мой красный берет волшебный, — сказала она.
— В каком же смысле?
— Я даже сплю иногда, не снимаю. И тогда прекрасные сны. В берете я чувствую себя хорошо. Но
