обутый. Маша дотронулась до его рук — они были очень горячими.
— Куда ты, папа? Ты же больной… — сказала Маша, ничего не понимая. Возле стола стояли двое незнакомых людей. Нет, знакомых, — Маша узнала их: они были в гостях у хозяина, когда Тамарка показывала куклу с волосами.
— Я скоро вернусь, доченька, — сказал папа и попробовал встать. Но он был очень слаб.
— У нас носилочки… Носилочки с собой имеются. Машина же лазаретная, скорая помощь. И не опомнитесь, как мы вас на ноги поставим, — говорил офицер с узенькими бачками.
— Недоразумение это… — бормотал отец.
— Это у вас от болезни, нерешительность и прочее. Вылечим, и сомнения пройдут. Ну, прощайтесь, господа, не вы одни…
— Испечь ничего не успели на дорогу, боже мой, — бормотала няня.
За окном загудела санитарная машина, кто-то крикнул, и всё стихло. Через минуту в комнату возвратилась с улицы мама. Она вся была мокрая от дождя. Но лицо ее не высохло и в комнате — мама плакала, не стесняясь детей и няни. Она села на отцову кровать, притянула к себе ревущую Машу и стала тихо гладить ее по голове.
И тогда, прижавшись к матери, Маша впервые заметила, что живот у мамы стал необычайно круглый и крепкий.
Отныне в доме поселилась тревога. Известий от папы не было. Знали, что был он положен в вагон- лазарет и что поезд пошел на юг. Знали, что по обе стороны фронта вспыхнула эпидемия тифа.
Мама приходила поздно к вечеру. Она работала не только в школе, но и в детдоме, сбивалась с ног, и всё же никак не могла обеспечить семью. Жили впроголодь. Выручала няня: она вязала из веревок туфли и продавала их на рынке, собирала у железнодорожной станции осыпь угля, приносила домой, — другого топлива не было. Анна Васильевна аккуратно выдавала ей жалованье, но няня расходовала его на общие нужды. «Пройдут лихие времена, тогда и сведем счеты», — говорила она.
Однажды вечером маму заждались, а она всё не шла. Няня уложила детей, скрывая тревогу, как вдруг постучали. Но это была не мама, — в дверях стояла старушка в куцой жакетке, из-под которой торчал белый больничный халат.
— Сын родился у вашей хозяйки, просила сообщить, что всё благополучно. Мальчик весит двенадцать фунтов. Принесите ей завтра хлебца, а то в больнице плохо кормят. Она туда прямо с урока попала, из школы.
— Братик у вас родился, дай бог здоровья ему и маме, — сказала няня Маше и Ниночке и перекрестилась. Они ничего не поняли.
— А где мама?
— В больнице.
— Она заболела?
— Я же говорю, братик родился.
Трудно понять этих взрослых…
Мама вернулась домой спустя несколько дней. Она принесла завернутого в одеяльце ребеночка. Его раскрыли, стали перепеленывать. Маша с изумлением уставилась на незнакомого малыша.
— Это наш мальчик, — говорила мама, — твой родной брат. Его зовут Сева. Папа давно хотел сыночка, — вот я и принесла вам…
При упоминании о папе она вытерла слёзы.
Братика положили в широкую плетеную корзинку, и он лежал там, спеленутый, на самом дне. Днем мама, прибегала домой. Она скидывала пальто, и на блузке внезапно возникали два мокрых пятнышка. Мама кормила мальчика и снова убегала, тоненькая, похудевшая, быстрая.
— Пропали бы мы все, если б не мама, — часто говорила няня, принося с маминой службы мешочки с мукой и пшеном.
Ниночка стала сильно кашлять, ее уложили в постель. Следовало вызвать врача, но денег было в обрез. Дешевле было сходить к доктору домой. В одно из воскресений мама натянула Ниночке шерстяные чулки, надела ей шубку, закутала, завернула в одеяло и понесла к врачу. Ниночка была еле видна из теплых тряпок, — она напоминала только что вылупившегося из яйца, еще сырого цыпленка, сунутого в вату.
Когда вернулись от врача, Ниночка кашляла сильнее прежнего. У нее оказалось воспаление легких. Доктор дал горькое лекарство, и Ниночка плакала, не желая глотать его.
Мама насыпала горький порошок внутрь вынутой из варенья сливы и подала ее больной на чайной ложке.
— Не хочу, горько, — плакала Ниночка, а мама жалобно просила:
— Ну, девочка, ну, милая, проглоти…
Ниночка крепко сжимала рот, ложка стучала о ее маленькие зубки, а мама упрашивала:
— Ну один только раз… Ну проглоти, сокровище ты мое родное. Ну мама тебя просит.
Маша смотрела и сердилась на больную сестру: неужели ей так трудно проглотить лекарство? Только маму расстраивает.
Это было вечером. На следующее утро Ниночка не капризничала. Она позволила сунуть себе в рот ложку со сливой, в которой было спрятано горькое лекарство. Запила водой и вытянулась на своей бамбуковой кроватке.
Долго она лежала так с широко открытыми глазами.
— Позабавь сестренку, покажи ей театр, — сказала мама Маше.
Маша расправила одеяло на груди у Ниночки и аккуратно поставила там свои картонные коробки.
— Это Красная Шапочка, это лес… — начала Маша. И замолчала. Ниночка не следила глазами за театром, но и не закрывала их. Она недвижно уставилась куда-то вперед.
Стало тихо. Няня вышла из кухни, посмотрела на Ниночку и сняла картонный театр с одеяла. Подошла и мама. Все стали около кроватки и молча смотрели на притихшего ребенка.
Девочка лежала неподвижно, верхняя вздернутая губка чуть-чуть запеклась. Маша не смела никого спросить, но понимала: происходит что-то необыкновенное.
Мама стала на колени перед Кроватью, положила голову на одеяло возле белых Ниночкиных рук и заплакала. Маша мучительно озиралась, ища объяснений.
— Умерла твоя сестричка, — тихо сказала ей няня и увела на кухню, чтобы мама могла поплакать одна.
Маше всё объяснили: Ниночка больше не встанет. Завтра ее закопают в землю. Нину взял боженька.
— Как — взял, его же в комнате не было? — спрашивала Маша, а няня повторяла свое:
— Боженька взял. Вон он в углу, на иконе, видишь? Теперь Ниночка будет ангелочком.
Ночью Маше приснилось, что за иконой дверца, Ниночка открыла ее и весело зовет Машу:
— Идем со мной вместе к боженьке?
Маша пробует пролезть в икону, но ей тесно, дверца мала. И она удивляется: как же Нина пролезла? Тут, пожалуй, только братику впору.
На кладбище Машу не взяли, чтобы не простудилась, — шел проливной дождь. Няня тоже осталась дома, она стряпала на кухне, что-то пекла, наварила перловой каши, — где только крупы достала!
Потом все вернулись с кладбища и сели кушать, и свои, и родственники, и знакомые. Мама отозвала Машу в темную комнату и попросила:
— Пожалуйста, Маша, не проси ничего за столом. Что можно, то тебе дадут. А просить неприлично.
Маша не просила. Она съела положенные ей на тарелку четыре картошки, чайную ложку вареной перловки и кусочек ржаной перепечки и молча сидела голодная. Просить неприлично. Просто разговаривать и задавать вопросы — можно.
Маша посмотрела на тетю Наташу, которая кушала кашу с большой тарелки, и спросила:
— А вкусно?
Тетя Наташа покраснела и ответила:
— Вкусно… Разве ты не ела?
— Ела, — печально ответила Маша.
Она не понимала: зачем мама назвала столько гостей, когда ничего веселого нет? Ниночку похоронили,
