— Прощай наша милая Соня, — говорит Маша. — Мы все тебя очень любили, ты очень хорошо пела. Очень плохо, что так всё случилось. Ты бы, наверное, стала знаменитой певицей. Ты старалась быть достойной пионерского галстука. И мы тоже будем стараться. Мы тебя никогда не забудем.
Она хочет сказать еще о том, что когда же наконец эти доктора научатся вылечивать детей, чтобы они не умирали, и, особенно, таких необыкновенных детей, как Соня Шорина, но говорить уже нет сил. На глазах слёзы, в горле бог знает что, и она торопливо спрыгивает с табуретки. Потом говорит учительница пения. Маша слышит только, как учительница говорит «наш соловушко», и вое еще громче плачут. Потом митинг кончается, все становятся за гробом и идут провожать Соню в последний путь.
И Маша провожает. Впереди нее идут две учительницы и о чем-то говорят вполголоса. Маша не может разобрать их слов, а Вера Ильина всё отлично разбирает и тут же на ходу пересказывает Маше. Оказывается, Сонин отец очень ее любил, даже больше матери. И он не живет с матерью, он на другой женился. А Соню часто навещал и очень любил. А теперь за гробом он всё равно идет не с новой женой, а с Сониной матерью, потому что горе-то общее у них, а не у кого-нибудь.
— И чего они расходятся! — возмущенно говорит Маша. — Такую хорошую дочку имели…
Она искоса рассматривает Сониного отца. Он идет под руку с матерью Сони, прикусив нижнюю губу, точно ему кто-то сделал справедливый выговор и он сам понял, что виноват, да теперь поздно.
«А если б отец бросил нашу маму? — размышляет Маша. — Всё бы разрушилось, распалось. Страшно! Привыкаешь к ним, к этим родителям, а они возьмут и разойдутся! Разонравились друг другу. А о нас и думать не хотят».
Постепенно мысли девочки приводят ее к такому ощущению, что это отец и мать Сони Шориной виноваты в ее смерти. Такой замечательный ребенок у них получился, а они, дураки, разошлись. Вот бог их и наказал. Ну, не бог, бога нет, — судьба их наказала. Не в том дело, кто; важно, что наказаны.
И только на кладбище, когда отец Сони уперся руками в боковые стенки маленького гроба и в последний раз смотрел и не мог насмотреться на свою милую дочь, только тогда Маша почувствовала к нему жалость и простила его. «Могло и при нем случиться», — подумала она примирительно.
Дома и в школе в последующие дни она долго не могла отделаться от мыслей о смерти. Человеку же надо хоть что-нибудь успеть сделать, а тут раз — и умерла, еще маленькая. Надо, видно, торопиться сделать что-нибудь хорошее. А то гляди — и не успеешь. Надо вообще быть честным человеком и приносить какую-нибудь пользу.
Дома она села переписывать свои школьные тетрадки начисто. Вдруг увидела, что, несмотря на ее самые хорошие намерения, несмотря на серьезное отношение к жизни, у нее на деле, в тетрадках, получилось другое. Начнет записывать что-нибудь в классе, поторопится — и приходится зачеркнуть. А какая уж тетрадка с перечерками! Или что-нибудь отвлечет, ну пустяк какой-нибудь, — и написано уже не то. Один раз на подоконник галка села, а Коля Сорокин сказал тихо: «Галка». Маша сразу завертела головой, ища галку. И нашла, увидела, улыбнулась от удовольствия. А с пера в это время скатилась такая каплища, что просто ужас. Пробовала промокнуть, стереть резинкой, и протерла дырку. Ну куда теперь с такой тетрадкой! А еще в пионеры собралась. И она переписывала всё набело. Она не знала что переписать целую тетрадку куда легче, чем изменить хотя бы одну, хотя бы незначительную черту характера.
До Октябрьского праздника оставались считанные дни. Маша тоже готовилась к вступлению в пионеры, из ее класса подали заявления девять человек. Все учили наизусть торжественное обещание, старались подтянуться на уроках. Дело обстояло благополучно у всех, кроме Зайченко. Он тоже хотел вступить в пионеры, но подтянуть свою дисциплину на уроках никак не мог. Он минуты не сидел неподвижно, — пообещает не болтать на уроке, зато начинает корчить гримасы и получается еще хуже болтовни.
Отец Коли Зайченко работал в художественном цехе картонажной фабрики, любил выпить, а дома, пьяный, пел веселые песни. В пьяном виде он был еще добрее, чем в трезвом. Поэтому и Колина мать, вместо того, чтобы попытаться повлиять на него, сама подлаживалась к его привычкам, не прочь была пропустить с ним рюмочку, а сына баловала, тем более, что он у нее был единственный.
Пожалуй, ни Коля Сорокин, который уже носил красный пионерский галстук и был политически развитым пареньком, ни примерная ученица Вера Ильина, ни Маша не придумали бы сами, что такое предпринять, чтобы Зайченко проявил себя с хорошей стороны. Помог Петр Николаевич.
К Октябрьскому празднику украшали и спортивный зал, где всегда проходили собрания, и коридоры, и классы. В работе принимали участие почти все ребята, каждый по-своему. Учительница литературы получила от директора школы маленькую пустую комнату и стала оборудовать в ней литературный кабинет. Но никаких денег на портреты и украшения школа не имела, надо было выкручиваться своими средствами.
Вот тут-то Петр Николаевич и подсказал учительнице литературы привлечь Колю Зайченко.
Коля явился после уроков в «кабинет литературы» и критически оглядел стены. Учительница сходу заговорила с ним, как со взрослым. Она представилась даже несколько более беспомощной, чем была на самом деле, и стала рассказывать, как было бы нужно украсить кабинет, но невозможно… невозможно…
— У меня один только Пушкин приличный, — говорила она. — Портреты Некрасова и Тургенева все помятые, уголки оторваны, я не знаю, где они валялись, но их вешать нельзя. А Горького совсем нет. А без него нельзя, портрет Горького надо в самом центре поместить, он наш главный пролетарский писатель. Вот, посмотри в книге, каков он собой.
И она развернула номер журнала «Красная новь», где был помещен портрет в красках: Горький стоит на берегу моря.
— Такого нам, конечно, не нарисовать, но может, кто-нибудь у нас сумеет хорошо скопировать маленький портрет, не в красках? — И она показала Коле другой портрет, рисовать который было проще. А на стены повесим разные цитаты из произведений наших классиков: Из Горького возьмем: «Человек — это звучит гордо».
Зайченко не выпускал из рук портрета Горького, стоявшего на берегу моря. Совсем недавно в классе проходили отрывок из повести «Трое», и Зайченко нарисовал в своей тетрадке иллюстрации к отрывку. Нарисовал хорошо, только носы у всех были почему-то длинные, — видно, другие профили ему не давались. Еще читал он «Детство» Горького. Этого писателя он уважал, хотя литературу не считал серьезным предметом и на уроках литературы баловался.
— Горького надо во весь рост рисовать, — сказал он, подумав. — Я нарисую. Бумага есть?
Учительница подала ему пол-листа ватмана. Зайченко поморщился:
— Я во весь рост буду. Понимаете, на всю стену. Меньше я не согласен. Надо два целых листа ватмана. И чтоб сюда никто не ходил.
Учительница порылась в ворохе бумаг и старых портретов и вытащила оттуда четыре листа бумаги:
— Это всё, что у меня есть. И на лозунги, и на портреты.
— А краски?
Она достала помятую картонную коробку, в которой лежали полустертые цветные кубики красок. Зайченко осмотрел коробку, капризно выпятив губу.
— Называется — краски… Вы, наверно, настоящих красок никогда не видели, — сказал он невежливо. — Я начну сегодня. Тут буду работать, только вверните лампочку поярче.
Он расстелил на полу старые газеты, сверху прикрепил кнопками ватман и еле заметно разлиновал его карандашом на одинаковые квадраты. На такое же количество квадратов разлиновал он и портрет из «Красной нови».
В кабинет, когда учительница ушла, Колька никого не пускал. После уроков он забирался туда и рисовал с упоением. От пения и физкультуры его даже освободили, так как он занят был важным делом. И на уроках он стал потише, слушал учителей и сам давал дельные ответы.
И вот праздник наступил.
Украшен весь город, улицы, дома, мосты. Красные флаги, как огромные пионерские галстуки, летят по ветру над перилами моста. И Машина школа украшена. Вдоль коридоров — лозунги, написанные на обратной стороне обоев, на стене — новый номер стенгазеты. В зале кумачовый лозунг. Вокруг портрета Ильича — свежие еловые ветки. Наискосок по всему залу протянуты на веревочках разноцветные флажки. А над сценой лампочки обернуты красной бумагой.
Кабинет литературы оформлен очень хорошо. Зайченко оказался настоящим художником. Конечно,
