лагере не впервой, но Маше всё казалось в новинку. Вот разбили ребят по звеньям, дали каждому звену наряды. Кто плакаты рисует, кто строит мостки на речке, кто направился в колхоз для связи, чтобы узнать, какая помощь требуется от пионеров.
Председатель познакомил ребят с агрономом, и тот помог составить план работ на уборочную кампанию. Еще придумали — помочь выпустить стенгазету в колхозе, нарисовать плакаты и лозунги, пригласить сельских ребят на костер.
Маша успела привязаться к своим ребятам, особенно ко второму звену первого отряда. В него входили беспокойные, страшно деловитые мальчишки: Егоров, Богданов и Галкин, умевшие повести за собой остальных на штурм самых трудных крепостей. Егоров отлично управлялся со столярным и слесарным инструментом, Богданов лучше всех делал стойку, плавал и нырял, а Галкин, немногословный и задумчивый паренек, явно был поэтической натурой, хотя стихов не писал. Он замечал всё красивое вокруг, любил вести дневник звена, снабжая его самодельными иллюстрациями, и имел только одну слабость: каждую запись в дневнике, всегда не похожую на предыдущую, он заканчивал одной и той же фразой: «и вскоре весь лагерь погрузился в глубокий сон…». Он сам понимал, что это однообразно, но не мог отступить от правды: дни были разные, а вечера кончались одним и тем же — сигнал ко сну… покой… ночь и никаких событий.
Однако одна из ночей оказалась даже очень насыщенной событиями и обошлась Маше так дорого, что Маша запомнила ее надолго.
События развернулись так: в третьем часу ночи, когда председатель совета лагеря Маша Лоза спокойно спала, прижавшись щекой к жесткой, но приятно нагретой подушке, ей стал сниться странный сон: какой-то пастушок вел стадо на реку и красиво играл на дудочке. Но коровы, вместо того, чтобы идти в воду, стали теснить туда Машу. Они толкали ее круглыми боками, она оступалась по сырой холодной глине всё ближе к воде, и, наконец, вступила в воду. Стало совсем холодно, и тогда пастух сказал каким-то очень знакомым голосом: «А еще председатель совета лагеря! Все пионеры на линейке, а она разоспалась!».
Маша открыла глаза, увидела ярко горящую электрическую лампочку и снова зажмурилась: какая же линейка; если еще ночь? Наверно, озорничает кто-то. Но, открыв глаза снова, она заметила, что все кровати не убраны, а девочек и след простыл.
В комнате было тихо, но за темным окном топали босые ноги и звучали голоса. Маша накинула юбку и майку и выбежала на крыльцо: Сорокин стоял с опущенной фанфарой в руках перед сонными ребятами, построившимися на линейку. Да, конечно: это была учебная тревога, которую Лоза позорно проспала.
То, что было дальше, показалось настоящей трагедией не только Маше, но и многим младшим ребятам: все видели, что председатель совета лагеря прибежала по тревоге позже всех, позже самых маленьких пионеров, сонно таращивших глаза на Сорокина и всё же старавшихся принять по возможности молодецкий вид. Можно ли было простить кандидата комсомола Машу Лозу? Нет, с нее следовало взыскать полной мерой.
Дневник второго звена на следующий день вел Пека Галкин. Он записал коротко и совершенно ясно:
«Вчера погода стояла холодная и, ничего не замечая, мы ложились спать. Весь лагерь спал, когда вдруг звуки фанфары раскатились по лесу и затихли где-то в Шангине. Лагерь закипел. Наша комната пришла на тревогу раньше всех.
Когда все построились, Коля Сорокин предложил нашему председателю совета лагеря Маше Лозе выйти и объяснить, почему она опоздала на тревогу. Она проспала. Сорокин предложил ребятам высказаться по этому поводу. Одни предложили снять ее с председателей и при первом замечании выслать в Ленинград. А другие предложили только вынести ей выговор за халатное отношение к тревоге. Постановили: вынести выговор и дать возможность показать себя с хорошей стороны. Потом Коля распустил нас. Мы очень озябли, сразу легли под теплые одеяла и очень быстро погрузились в глубокий сон».
Маша на миг впала в отчаяние: проклятое здоровье, до чего же крепко она спит! А получилось, что недисциплинирована. Называется, комсомолка… Босоногие озябшие судьи вовсе не казались ей несправедливыми. Они тоже были не дураки поспать, но, однако, поднялись раньше ее.
Молчаливый Пека Галкин нравился Маше, он чем-то напоминал ей брата Севку.
«Дать возможность показать себя с хорошей стороны…» Таких возможностей у Маши было вдоволь. Прежде всего, она двинулась с ребятами первого отряда в Шангино, к председателю молодого, недавно возникшего колхоза.
Ребята хотели вовлекать единоличников в колхоз и просили председателя прикрепить к ним двух колхозников, чтобы ходить по дворам. Но председатель охладил их пыл. Он стал возражать и сказал, что в Шангине восемьдесят процентов крестьян уже колхозники.
— Так мы вовлечем остальные двадцать процентов! — воскликнула Маша.
— А их не надо вовлекать. Незачем.
— Как же не надо! — удивились ребята.
— А не надо. Единоличники наши — это девяностолетние старухи, которых не уговоришь, да ярые лишенцы, — эти очень даже охотно пошли бы в колхоз, да им доверия нету.
Чем же помочь колхозу? Председатель рассказал, что у них еще нет соревнования, надо помочь составить договор на социалистическое соревнование между бригадами. Нет у них стенгазеты — можно помочь выпустить номер. А еще пионеры могут помочь ворошить и убирать сено — работа не тяжелая и на свежем воздухе.
За последнее предложение сразу схватился Пека Галкин:
— Наше второе звено может выйти на субботник завтра, — заявил он председателю. Ему не терпелось поскорее заняться реальной помощью.
— Завтра еще рано, приходите через три дня утречком пораньше.
Возвратись в лагерь, Маша распределила поручения между отрядами и звеньями. Три дня спустя, в семь часов утра повар дядя Вася спешно кормил завтраком два звена пионеров, отправлявшихся в Шангино на уборку сена. Маша приняла от него три белых жестяных бидона, в которых лежали вареные яйца, огурцы и соль в спичечной коробочке. Три буханки хлеба были завернуты в старую газету.
Работа… Но это была не работа, скорее, гимнастические упражнения на свежем воздухе, или игра. Сухое сверху и влажное снизу сено лежало ровными рядами. Начали все одновременно. Легкие грабли не трудили рук, а душистый запах свежего сена приятно наполнял грудь, набегал широкою сытной волной. Здесь дышалось так охотно, так хорошо!
А повыше, над лугом, в голубом светящемся воздухе купались маленькие легкие птицы.
Еще никто не устал, а Маша Лоза, посмотрев на ручные часы, взятые у Гоши, скомандовала:
— Перерыв! Пошли отдыхать!
Они сели кружком возле Маши, а Пека растянулся на спине, подставляя солнцу щеки и веснушчатый нос. Стали рассказывать, по очереди каждый, о последней прочитанной книге. Отдохнули с полчаса и снова взялись за дело.
Солнце стало припекать. К счастью, все были в белых панамках. Во второй перерыв ребята с радостными криками набросились на еду — до чего же мудрый человек дядя Вася! Сами бы забыли, если б не он.
Егоров и Богданов взяли пустые бидоны и сходили в село за водой. Пили из бидонных крышек, из бумажных фунтиков.
Когда завтрак пришел к концу, Пека встал во весь рост и изрек:
— Пришли сюда, что увидели? Красоту. Уходим домой, что, оставляем? Мусор? Не выйдет это дело!
Он тут же вырыл перочинным ножом ямку, и все побросали туда размокшие бумажные кулечки и яичную скорлупу. Пека засыпал их землей. На лугу снова стало чисто.
«Хороший мальчишка, кто его научил!» — восхитилась Маша. Но Пеку никто не учил, просто он был очень чувствителен ко всему, что нарушало красоту.
Не легко было Маше после той злосчастной ночной тревоги. Начнешь поучать ребят, а они скажут: «А ты-то сама что? Проспала ведь». Она старалась держать себя так, чтобы поведением своим поучать, и поменьше — словами.
Однажды на купаньи одна девочки заплыла далеко и стала тонуть. Она вскрикнула, глотнула речной воды, на секунду скрылась под водой, снова вынырнула…
Маша ринулась к ней. Дернула девочку за руку, но тут же сама ушла под воду — не так-то просто
