тайне, а та самым предательским образом доложила, где и за какие деньги можно раздобыть это русалочье чудо, этот дивный шифон, и теперь (тут Фифиха заливается слезами) такое же платье будет у одной из актрис!
Эля слушала ее рассеянно, из?за чего произошла между ними серьезная размолвка; обе они апеллировали к папе, но он только не слишком любезно отмахнулся: «Мне бы со своими проблемами разобраться, а свои бабьи дела сами и решайте».Он тем не менее разбирался с проблемами всех и каждого, и лишь накануне празднования спохватился, что ему самому нечего надеть. Мы?то ему все время твердили про фрак, но от одного упоминания фрака отец свирепел и заявлял, что он» не тенор, чтобы выступать во фраке».
И тут мы вспомнили, что со времени поездки у него сохранился смокинг. Каким образом он уцелел в нашем безалаберном доме до сих пор не понимаю!«Я в него не влезу, я стал старый и толстый!» — ему тогда исполнилось сорок девять лет — но смокинг прекрасно влез, и мы наперебой расхваливали папу, и его вид, и смокинг, опасаясь как бы он не передумал.
Наконец, наступил торжественный день. Зал был набит до отказа. На сцене ярусом расположились работники театра. Папа же стоял на авансцене возле кулисы, опираясь на палку. «Все равно придется все время вставать, принимать приветствия, так я уж лучше постою. А то как сяду, так и не встану», — объяснял он, когда мы забеспокоились, что придется простоять, возможно, несколько часов подряд.
Церемония начиналась с обязательного приветствия» товарищу Сталину». Без этого не обходилось ни одно официальное торжественное мероприятие. Приветствие это зачитывал Маркиш. Начал он, по своему обыкновению, очень тихо. Из зала послышались крики: «громче!», на что Михоэлс со своего места невозмутимо пообещал: «будет громче». Публика, знакомая с манерой Маркиша начинать и кончать любое выступление от пиано до фортиссимо, разразилась смехом и аплодисментами.
После положенных славословий в адрес» друга евреев и всех народов», начались бесконечные приветствия с адресами и подарками.Поздравить театр пришли даже работники второго часового завода. Какое отношение имел часовой завод к еврейскому театру трудно сказать, но таковы были» правила игры», лозунгом которой было» театр в массы!». И массы шли приветствовать театр.
Они преподнесли всем работникам нашего театра будильники собственного производства. Много лет еще можно было обнаружить в квартирах наших актеров странное деревянное сооружение с циферблатом, либо лежащее, либо стоящее вверх ногами, либо перевернутое на бок. Это была продукция второго часового завода. В нормальном положении ни одни часы не работали.
Во втором отделении Госет приветствовала театральная Москва. Буквально все театры, кто просто группой в несколько человек, кто в театрализованной форме (увы, я не помню эти смешные миниатюры и сценки, которые разыгрывались, как приветствие) — произносили теплые, живые, человеческие слова, которые абсолютно не укладывались в привычные рамки формальной приветственной газетной казенщины. Помню, как на сцену выпорхнула группа актеров цыганского театра в пестрых юбках, с бубнами и гитарами, и их красавица — премьерша исполнила классическую» цыганочку» перед стоящим в позе Наполеона отцом, уже загримированным в Шимеле — Сорокера.
В заключение торжества наши актеры сыграли финал из»200 000», с текстом специально приготовленным к этому вечеру.Отец был награжден званием Народного артиста СССР и орденом Ленина. Возможности, возникшие у него с получением этих высоких званий, он немедленно использовал для улучшения бытовых условий жизни актеров Госета.К хлопотам по поводу квартир для актеров, которые по — прежнему ютились в тесных каморках на Станкевича, он приступил чуть ли не назавтра после получения звания.Сразу после репетиции он садился за телефон и начинался» обзвон».
Затем отобедав, он брал такси и отправлялся к какому?нибудь начальству по вопросу распределения квартир. Он обещал бесплатные билеты на» Лира», статью для газеты или выступление в клубе милиции — ведь вопрос проживания в Москве прежде всего решался в милиции и, наконец, добившись десятка квартир, он устало произнес: «Ведь я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, «они» могут со спокойной совестью ответить: «А Михоэлс?»
Тогда я впервые услышала от отца слова об антисемитизме. Террор, царивший в стране, касался всего населения вообще, и официальная политика, как мне казалось, не выделяла евреев. Но папе, конечно, было виднее. Он также предвидел разгул антисемитизма в СССР, как и опасность, идущую из Германии.
Отец, как известно, домоседом никогда не был, но вечера, вернее ночи после спектаклей, он любил проводить дома. Обычай этот в большой степени, конечно, подкреплялся и страхом, что» возьмут где?нибудь не дома, даже попрощаться не успеем».
Но, чем больше росло официальное признание Михоэлса, тем больше увеличивался на него» спрос» среди самых известных актеров русского театра.
Асина страсть к развлечениям с годами не уменьшалась, а скорее увеличивалась, она мрачнела, теряла юмор и нагнетала тяжелую атмосферу, если предстояло провести вечер дома. Папа, усталый от непрерывного общения с людьми, тем не менее уступал, и отправлялся на ужины, встречи и клубные вечера. Наши ночные домашние посиделки стали редкостью. Встречались мы, в тот период, только за традиционным обедом, когда вконец измученный выступлениями, репетициями и вечными претензиями актеров, он приходил домой, садился за стол и погружался в мрачное молчание.
Мы с Ниной ни о чем его не спрашивали, понимая, что это, возможно, единственные за сутки минуты, когда он может себе позволить быть самим собой, «расшнуроваться», как он сам это называл. Ведь даже перед Асей он должен был постоянно» вести себя», иначе она заявляла, что он» начинает опускаться». Однако к Асиным слабостям он относился по — мужски снисходительно, и, невзирая на усталость и нежелание, шел с ней» развлекаться».
А время было тревожное. Тревожно было в мире. Тревожно было в стране. Тревожно было за папу.
РЕЖИССЕРСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ. ОТ'ЕЗД В ЛЕНИНГРАД
Примерно в середине июля тридцать девятого года, когда театр, как обычно в летние месяцы, был на гастролях, а мы — на даче, по Москве пронесся слух, что арестован Мейерхольд. В народе их имена часто путали, и отца называли» Мейерхоэлис». Это мы знали, но слух о Мейерхольде нас сильно переполошил. Если арестовали Мейерхольда — это ужасно, но если произошла очередная путаница, и на самом деле речь идет об отце… Не могли же мы себя утешать, что это только ошибка — случайный гибрид имен.
Я метнулась в Москву выяснять. Ужас заключался в том, что если слухи подтвердятся, то выяснять уже будет поздно и негде. Стала дозваниваться в маленькие местечки, то ли Житомир, то ли Умань, где должен был находиться в это время театр, но линия была постоянно занята.
Пока я безуспешно дозванивалась, раздался междугородний звонок, и сквозь какой?то космический шум и всевозможные помехи, я услышала родной папин голос: «Таленок, что слышно дома?«Я что?то пробормотала, что мы волнуемся, что говорят, что он заболел, но папа весело прокричал: «Не волнуйтесь! Пока я здоров! На днях дам телеграмму!«Разговор прервался.
Каким образом, зная что мы на даче и что Эля ни на шаг не отпускает меня от себя, он решил ночью вдруг позвонить домой? Мы так и не выясняли с папой этого, но и ничего сверхъестественного в этом неожиданном звонке не увидели. Логика всей тогдашней жизни подсказывала» подать голос, пока это возможно», как говорил папа.
С Мейерхольдом они домами не встречались. У нас в театре он был, по — моему, на» Лире», но я его не помню.
Знаю, что отец преклонялся перед ним. С восторгом и увлечением рассказывал дома о его постановках, считал Мейерхольда единственным современным режиссером, у которого надо учиться. Первый театр после Госета (где мы не так смотрели спектакли, как росли) был театр Мейерхольда, куда папа отправил нас с Ниной смотреть знаменитый» Лес» в его, мейерхольдовской, постановке.
В одном из своих выступлений Михоэлс говорит:«… Целый ряд театров, которые раньше боролись за
