свободно заговорил на японском и прекрасно понимал русскую речь своего друга. Справедливости ради следует сказать, что мы не занимались риторикой. Наш разговор был по-мужски сдержан.
— До-дзо**,—говорил я, наполняя рюмку Кэндзо.
— Оченя холосё, едрена мать!— бойко отвечал он. Так мы беседовали часа два и, как и следовало ожидать, наша встреча завершилась русско-японским хором. Расставаясь, я подарил Кэндзо свой фотоаппарат, он же преподнес мне небольшую коробку, перевязанную с японской элегантностью красивой лентой. Проводив его, я вернулся в каюту и развязал подарок. В коробке оказался магнитофон размером с портсигар. Вряд ли эту машинку можно было назвать музыкальным аппаратом, но я вспомнил наши мытарства с громоздким ящиком Димкиного транзистора и понял, что получил поистине бесценный дар.
Вернувшись во Владивосток, я застал пустую квартиру. Моих домашних обуяла страсть к путешествиям, и они отправились в туристическую поездку. Передав свои судовые дела и полномочия, я поехал к Моргуновым. Димки тоже не оказалось дома. На мой вопрос, куда он подевался, чем-то расстроенная Аня ответила:
— Через три дня ему уезжать, а он—в деревню.
___________________________
—
— Куда он опять собрался?
— На Север, в командировку.
Услышав, что Димка уезжает, я огорчился. Рушились все мои планы и я, не скрывая досады, сказал об этом Анне.
— А он летом успел побывать в тайге,—ответила она.
— Летом?.. Что он там мог. промышлять? Аня вышла в другую комнату и вернулась с большой фотографией. Это был потрясающий снимок. Среди таежного бурелома сидел громадный медведь. В ногах у него валялся магнитофон. Медведь поднял голову, и на его морде и во взгляде было безмерное удивление и какая-то тоска. И даже не тоской, а беспомощностью и беззащитностью, мольбой о пощаде веяло от могучего зверя.
— Это тебе,—сказала Аня, когда я хотел вернуть фотографию.— Он думал, что вы не увидитесь.
Я перевернул снимок. На обратной стороне Димкиной рукой было написано: Est modus in rebus!*
Задолго до рассвета я выехал в Милую Девицу и уже часам к девяти был в деревне.
— А где же мужики?— спросил я Дусю, которая, нацепив подаренные мною ультрамодные очки, превратилась во что-то несуразное.
Рассматривая свое изображение в зеркале, она, довольная подарком, махнула рукой.
— Где ж им быть — комаров на болоте кормят. «Опять что-то затеяли»,— подумал я, но спросил другое:
— Ну, как вы тут перезимовали? Много Серега лис задушил?
— Откуда?— Дуся сняла очки и стала снова приятной женщиной.— Вот Пупырь, тот поизвел лисичек. Здесь у нас такое было... Помнишь Налима? Ну сторожа с рыбалки, с которым вы поцапались в том году на охоте. Хоть он и сам гусь хороший, но в этот раз его жалко: разделали ему Пупырь с племянником физиономию в лоскуты.
— Побили что ли?
Дуся хохотнула и поведала мне историю, к которой я долго не мог определить своего отношения.
_____________________________________
— «Есть мера в вещах»—слова Горация.
Потерпев в соревновании с нами неудачу. Пупырь, смирив гордыню, пришел к Сергею с предложением взять его в компаньоны. Теперь он как на духу рассказал ему свою «методу» охоты на лис, которая не была уже для нас секретом. Не зная об этом, но понимая, что для Брагина она теперь ни к чему, он выложил и козырную карту: брал на себя заботу выделывать шкурки.
Серега выслушал Пупыря, выпил принесенную им водку, а потом самым бессовестным образом показал кукиш. Досада старика Софрона была так велика, что, возвращаясь домой, он не удержался и из двух ноздрей высморкался на боковое стекло старого газика, невесть зачем приткнувшегося за его сараем. Малость облегчив душу, он, все еще сумрачный, ввалился в дом, где его ожидал гость, вокруг которого хлопотала старуха. Своего племяша он не видел лет двадцать и теперь не узнал его в молодцеватом парне, который встретил Софрона скромной и сердечной улыбкой.
— А ладным ты, Васька, мужиком вымахнул,— сказал Пупырь, разглядывая плотного, белозубого племянника. Тот развел руками: дескать, какой есть.
— Ну, сказывай, как это ты удумал пожаловать? Аль случилось чего? Иван-то как?
— Да батя пока в порядке. А приехал я, дядя Софрон, проведать вас по-родственному, ну и поохотиться заодно. Отпуск у меня...
— На че это ты вздумал охотничать?— спросил Пу- пырь.— Гуси-лебеди улетели.
— Так на лис — жена шапку просит.
При упоминании о лисах старик снова помрачнел.
— Больно много вас развелось,— буркнул он,— откуда тут зверю быть.
— Но промышляют же потихоньку люди,—негромко и словно извиняясь произнес Василий.
Пупыря вдруг схватила тихая злость на этого новоявленного варяга, свалившегося на его голову.
— Промышляют! А ты что — великий промышленник? Знатный стрелок?—наклонив набок голову и выставив вперед бороду, спросил он.
— У меня, дядя Софрон, и ружья нет,—простодушно сказал племянник, и от такой наглости у Пупыря аж дух захватило.
— Дак ты че — лис с огурца стрелять наладился?— проговорил он, язвительно поднося к носу племянника соленый огурец, тарелку которых поставила на стол жена.— Иль на мое наметился вместе с припасами?
«Ну что за погань народ пошел,— кипело в душе старика.— Прикатил, стервец... Радуйся на него...»
Гость смущенно промолчал, отказавшись от продолжения разговора. Чуть позже, подобревший от подарка и поставленной выпивки. Пупырь сказал:
— Так уж и быть, Васька, одарю я тебя одной шкурой по дешевке, нехай твоя женка форс задает. Тридцатку дашь — и вся охота.
— Да не надо, дядя Софрон, я как-нибудь и сам добуду. Мне только чтоб ночевать было где и спросить тебя кое о чем. Вот, скажем, позарится лисица на эту штуку?—подцепил он вилкой кусок мороженого сала.
— Должна бы...—ответил Пупырь, удивленный не столько вопросом, сколько отказом племянника и уверенностью, с которой тот заявил, что добудет зверя. Видать не такой уж племяш простофиля, как ему показалось.
— Ты никак капканы приволок?—осторожно промолвил он.
— Капканы в наш век — пережиток,— произнес Василий, усмехнувшись.
— Чей-то?—не расслышал Пупырь.
— Я говорю — устарело это железо.
— А-а,—протянул Софрон.—Значит, ружья нету, капканов—тожеть. Тода, может, на сало с крючком будешь имать лису?
— На сало с пилюлями,— ответил племянник, и хотя голос его прозвучал добродушно. Пупырь заметил в темных глазах гостя насмешку. Теперь в них уже не было прежней почтительности.
— Ты мне не темни, парень,—насупился он.
— Я и приехал, чтобы начистоту. Только начинать надо издалека, в чем ты, дядя Софрон, не силен, потому что книг не читаешь.
— Поглядеть бы на твое чтиво, как доживешь до моего,
