не перестают твердить, что лучшее поле битвы — это чистая философия.
— Блестящая мысль. Мое давнишнее желание — сразиться с ними, Фридрих. Мы не станем откладывать этого дела ни на один день, — ответил Маркс.
— Кстати, до какой нелепости дошли Бауэры и какое пренебрежение у них к народу, к массе, видно по их последнему кредо. Я помню его наизусть: «Все великие дела прежней истории были ошибочны с самого начала и не имели успеха, потому что ими интересовалась и восторгалась масса».
— Да, Фридрих. Противопоставление духа массе проходит через все изречения Бруно Бауэра в его «Всеобщей литературной газете». Я рад, что Кеппен не поддался на эту удочку и не доводит философию Гегеля до отвратительной абстракции.
— Братья Бауэры видят не дальше своих, правда довольно длинных, носов. Но самомнение их при этом безгранично. Заметь, они все еще тщетно пытаются вознестись за облака на пуховике из философских лоскутов. Они критикуют все подряд, особенно то, что пугает их днем и ночью, — все массовые движения, будь то социализм, французская революция, христианство, англиканство, противоречия и борьба в промышленности. Еще бы, ведь все это тесно связано с массами, с людьми, — горячо говорил Энгельс. — Итак, вызов Бауэров мы принимаем! В течение тех немногих дней, которые я проведу в Париже, мы не только начнем нашу брошюру, но и определим, кому что писать дальше.
— Это будет наша первая совместная работа. Отлично, Фред.
В этот погожий вечер Энгельс поздно ушел из квартиры на гористой тихой улице Ванно. Он был счастлив. «Быть может, — думал он, — я нашел то, о чем мечтал, — друга на всю жизнь».
Друг, друзья… Как часто произносятся эти слова, но, подводя итоги, человек подчас с тоской уясняет, что не имел их в своей жизни. Друг тот, с кем идешь бок о бок через всю жизнь, деля невзгоды и радости, кому доверяешь все сокровенное и никогда в этом не раскаиваешься. Дружба… Древние сложили миф об Оресте и Пиладе, которые готовы были отдать жизнь друг за друга. Испытания, борьба, искания сплачивали их все сильнее, все крепче и приносили им победу.
Фридрих шел, все ускоряя шаги. Он видел перед собой огненный взгляд Карла, слышал его раскатистый смех, он гордился похвалой, радовался ободряющим словам. Эта встреча обещала так много обоим. Энгельс улыбнулся. Все вокруг казалось ему прекрасным.
Во время своего краткого пребывания в Париже Фридрих написал семь разделов брошюры, критикующей братьев Бауэров.
В эти дни ему казалось, что сутки необычайно коротки и главное, чего не хватает человеку, это времени.
Через несколько дней он выехал в Бармен, где в чинном патриархальном доме ждали его придирчивый, деспотический, поучающий отец, нежно любимая, чуткая и ласковая мать и еще семеро деятельных, румяных и жизнерадостных братьев и сестер! Все они резко отличались своими устремлениями от Фридриха. Они не предавались никаким сомнениям и размышлениям и твердо верили, что быть фабрикантами или их женами самый завидный удел на земле.
Вскоре после отъезда Энгельса вернулась из Трира в Париж с выздоровевшим ребенком Женни Маркс. В квартире на улице Ванно жизнь пошла по-обычному.
Летом и осенью 1844 года Карл часто бывал на окраинах Парижа, где встречался с рабочими и ремесленниками.
Приходя к рабочим, он внимательно вслушивался в их речи. В самой просторной комнатке какого-либо дома собирались портные, столяры, кузнецы, печатники, прядильщики. Разговор шел о невыносимо длинном рабочем дне, о дороговизне и высокой квартирной плате за лачуги. Как-то заговорили о Гизо и короле, которые исказили все и без того мизерные конституционные законы, о событиях во французском Таити. Там англичане с помощью своих миссионеров вызвали волнения туземцев.
— Из-за интриг королей погибли французские матросы, — сказал кто-то.
— Уста короля болтают о благе французского народа, — ответил бородатый столяр, намекая на Гизо, которого Луи Филипп называл «мои уста», — да только под народом понимают банкиров, спекулянтов и пройдох.
— Я рос в деревне, так там крестьянин свою лошадь бережет, чтоб больше служила, а фабрикант не чает, как своего кормильца в могилу загнать, — сказал молодой рабочий с металлургического завода. — Своей же выгоды не понимает.
— Это мы давно знаем, — раздались голоса. Хозяйка внесла на подносе кувшин с водой и кружки. Было жарко, и многих мучила жажда.
Разговор снова вернулся к Гизо и самоуправству Луи Филиппа.
— В тюрьме Огюст Бланки и Барбес. Некому свернуть шею монархии. Много говорим, мало делаем, — сказал типографский рабочий, член тайного Общества времен года.
— Нет смысла лезть в драку, заранее зная, что побьют. Хватит, нас довольно били. Выступать, так уж чтоб победить. Я сам дрался на лионских баррикадах и был ранен, сражаясь рядом с Барбесом и Бланки, — возразил кто-то из немецких изгнанников-революционеров.
— Терпение лопнуло от правления Гизо. Он только и делает, что душит свободу, — возразил французский наборщик.
— Ничего, время не стоит на месте. Нас много, и с каждым днем становится все больше. Мы не разбросаны, не слабы, как были. Каждая новая фабрика — а их не перечесть в Париже — новая армия тружеников. Теперь нас голыми руками не возьмешь.
Маркс одобряюще взглянул на говорившего. Поздно вечером Карл возвращался домой. С ним шли рабочие.
— Прав, пожалуй, Ламартин, когда говорит о Гизо, что, заняв положение благодаря случайности и революции 1830 года, он поставил себе целью оставаться неподвижным, отвергая малейшие улучшения, — заметил кто-то. — Но раз так, его вполне можно заменить просто тумбой.
Маркс рассмеялся.
— На этот раз сладкоголосый фразер господин Ламартин сказал не плохо. Но не Гизо, который в течение пяти лет тормозит все, определяет движение истории.
Неподалеку от Сен-Жерменского предместья Маркс остался один.
После многих жарких дней небо Парижа обложили тучи, но дождя не было. Где-то вдали, разрезая темный покров, вспыхивали и гасли голубые зигзаги.
«Приближается гроза», — подумал он, вглядываясь в даль и радуясь тому, что освежится, наконец, воздух.
С января 1844 года в Париже начала выходить два раза в неделю немецкая газета «Вперед». Она предназначалась не только для немцев, живущих во Франции, но также для читателей в Пруссии и других немецких королевствах и княжествах. Газета искала опору в германском юнкерском реакционном патриотизме.
Первым редактором газеты был Адальберт фон Борнштедт, отставной прусский офицер.
Знавший несколько языков, слывший патриотом, фон Борнштедт не позволял мускулам и нервам бескровного лица и тусклым глазам как-либо отзываться на внешние впечатления. Он достиг в этом величайшего совершенства. Казалось, лицо его было вытесано из камня. Со времени службы в прусской армии сохранил он выправку, передвигал ноги, не сгибая, говорил голосом, лишенным каких бы то ни было оттенков; вообще он предпочитал слушать, а не говорить и быть незаметным. Это создавало ему репутацию скромности.
Заведенный раз навсегда, невозмутимый, фон Борнштедт был оценен высшими чинами полиции Австрии. Его безукоризненный автоматизм, светские манеры, кой-какие знания и молчаливость привели в восхищение и внушили полное доверие даже такому знатоку людей, как Меттерних. Князь не раз принимал Адальберта по условному письму, в ночное время, в одном из потайных залов своего замка Иоганнесберг.
Будучи старательным шпионом Меттерниха, фон Борнштедт, немец по происхождению, не довольствовался только этой службой. По совместительству фон Борнштедт был также шпионом и прусского правительства. Оно весьма дорого оплачивало его услуги. Частичка «фон» — принадлежность к дворянству — придавала этому тайному агенту особую цену. Он любил Париж, из всех женщин отдавал предпочтение
