Вскоре Каутская вернулась в Вену, откуда прислала Энгельсу свой новый роман «Старые и новые».
Отвечая Каутской, Энгельс писал:
«Я ни в коем случае не противник тенденциозной поэзии как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Аристофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно так же и Данте и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это — первая немецкая политически тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все тенденциозны. Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать, и писатель не обязан преподносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов… Вы доказали, что умеете относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая свидетельствует о власти писателя над своим творением».
Настали святки 1885 года. Вечером за большим праздничным столом у Энгельса собрались друзья. Среди них был и химик Шорлеммер. Настроение у всех было вначале невеселым из-за смерти одного из друзей Маркса и Энгельса, старого коммуниста Боркхейма.
— Пули падают в наш квадрат. Валятся старые ветераны, могучие дубы, — посасывая сигару, негромко заметил Энгельс, помолчал и, распрямив плечи, поднял бокал, предлагая тост за густую молодую поросль социалистов во всем мире.
Ужин был превосходный. Об этом особо постаралась Ленхен, которой в стряпне помогала Тусси. Не обошлось без традиционного пудинга с коринкой, украшенного ярко-зелеными колючими ветками остролистника с пунцовыми ягодками, растущими прямо из листа. Маленькая елочка, освещенная разноцветными свечками, выглядела красиво. Глядя на деревцо, Энгельс вспомнил большой чопорный дом в Бармене, отца в черном сюртуке, читавшего нараспев библию и евангелие в рождественский вечер всему многочисленному семейству, мать, жизнерадостную, остроумную.
Речь зашла о Германии и ближайших ее перспективах. Энгельс, несмотря на свои 65 лет, казался нисколько не старше всех собравшихся. Лицо его, когда он говорил о том, что его особенно живо интересовало, еще более молодело. Считая себя не особенно умелым оратором из-за легкого заиканья, он не особенно любил произносить длинных речей прилюдно с трибуны, но, легко увлекаясь в застольном разговоре, был замечательным всепокоряющим собеседником. Стремительность его мысли, образность и богатство словесных красок в сочетании с моложавостью, прекрасной осанкой совершенно уничтожали ощущение преграды, которая невольно возникает между разными поколениями. Молодежь тянулась к Энгельсу, и он не только не препятствовал такому отношению к себе, как к равному, а поддерживал его и легко переходил на ты с людьми совсем еще юными, если они сумели внушить ему уважение к себе. Он вел себя с ними не по-отцовски, а скорее по-братски.
В этот вечер среди любящих его, преданных людей Энгельс говорил с особым воодушевлением.
— Я верю, друзья, все движется к намеченной нами цели. Опыт подтверждает, что настоящему искусству воевать мы обучаемся в боях, на войне. Что ж, история, думается, не лишит молодых революционеров и дальше этой школы. Но умелое маневрирование подчас стоит сражения. Тактика в военном деле иногда важнее бессмысленной отваги. Право же, можно дать почувствовать железную руку сквозь бархатную перчатку, но необходимо, чтобы враг при этом ощутил твою силу.
— Наши немецкие соратники напоминают мне иногда канатоходцев. Гонения на социалистов, как и положено по законам диалектики, принесли партии не только жестокий вред, но и кое-какую пользу, — вставил Шорлеммер.
— Правильно, Карлхен, — Энгельс протянул химику бокал своего любимого рейнлаидского красного вина, — лишь благодаря упорному и умному сопротивлению мы стали силой и заставили филистеров уважать себя. Того, кто идет на уступки, филистер всегда презирает. Выпьем же за нашу победу! Она неизбежна!
Идеи Маркса и Энгельса, как реки в половодье, разливаясь вширь, становились доступными новым тысячам и тысячам трудящихся. Социалистические газеты просвещали рабочих, учили их тактике революционной борьбы. Но, по мнению Энгельса, необходимо было рассказать пролетариям, недавно втянутым в политическое движение, не только о социальных битвах, но и о философских основах и источниках марксизма.
В 1886 году Энгельс написал ряд статей по поводу работы датского философа К.Н. Штарке о Людвиге Фейербахе и объединил их в одну книгу, которую назвал «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Прежде всего бросается в глаза предельная простота изложения самых сложных философских вопросов: Энгельс писал свою книгу для рабочего человека. Он не только рассказывает в ней о предшественниках марксизма в философии — Гегеле и Фейербахе, но и разъясняет, каковы отличительные черты диалектического и исторического материализма. Книга «Людвиг Фейербах» Энгельса вошла в историю человеческой культуры как один из важнейших классических трудов марксизма.
Энгельс говорит о философской революции в Германии, которая предшествовала политической революции 1848 года. Самой яркой личностью, вызвавшей этот философский переворот, был Гегель. Монархия и буржуа-либералы ошнбочно видели в его идеях спасение от революционных стихий, и потому гегелевская философия была официально возведена на царский престол всех наук. Правители Германии прочли у Гегеля первую часть его вывода о том, что все существующее разумно, но они не поняли диалектически противоположного вывода: достойно гибели все то, что существует. В этом была революционная сторона философии Гегеля, но это постигли поначалу немногие. К ним относились Гейне, Маркс, Энгельс. Всем, кто хотел внять ему, Гегель говорил, пусть в весьма туманной и совершенно неудобоваримой по языку и стилю форме, что для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного. Это был в высшей степени революционный метод мышления, если отбросить идеализм Гегеля и взять из его философии, как это сделал Маркс, рациональное зерно, если глубже проникнуть в грандиозное здание его философии, чтобы найти там бесчисленные сокровища. Энгельс говорит о противоречии между диалектическим методом и догматизмом, некритичностью и консерватизмом его системы. Однако гегелевская философия в целом — величественный итог всего предыдущего развития философии, вся она лишь идеалистически на голову поставленный материализм.
Фейербах не сумел понять философию Гегеля, он попросту отбросил ее прочь, выплеснув вместе с водой и ребенка. Фейербах не только остался идеалистом в понимании общества, он оказался во всем гораздо беднее Гегеля. Политика и историческая наука для него terra incognita — неведомая земля.
Столь же плоско мыслит он по сравнению с Гегелем и там, где рассматривает противоположность между добром и злом.
«Некоторые думают, — замечает Гегель, — что они высказывают чрезвычайно глубокую мысль, говоря: человек по своей природе добр; но они забывают, что гораздо больше глубокомыслия в словах: человек по своей природе зол».
У Гегеля зло выступает как движущая сила исторического развития. У Фейербаха же из его философии улетучиваются последние остатки ее революционности, когда он в обществе, разделенном на классы, призывает: любите друг друга без различия пола и звания; всеобщее примирительное опьянение!
Старая побасенка!
Еще один шаг, последний шаг к научному материализму, который не сделал Фейербах, надо было кому-нибудь сделать. Культ абстрактного человека, это ядро новой религии Фейербаха, надо было заменить наукой о действительных людях и их историческом и общественном развитии.
Это сделал Карл Маркс.
