исторического познания Маркс спрашивал: полагает ли «критическая критика», что она подошла хотя бы к самому началу познания, исключая из исторического движения теоретическое и практическое отношение человека к природе, промышленности, естествознанию?
«Подобно тому, — писал Маркс о «критической критике», — как она отделяет мышление от чувств, душу от тела, себя самое от мира, точно так же она отрывает историю от естествознания и промышленности, усматривая материнское лоно истории не в грубо материальном производстве на земле, а в туманных облачных образованиях на небе».
Поздней ночью Маркс написал последнюю страницу «Святого семейства». Перечитывая подготовленное Энгельсом начало книги, он остановился на сверкающем умом и сарказмом абзаце:
«Критика только то и делает, — писал Фридрих, — что «образует себе формулы из категорий существующего», а именно — из существующей гегелевской философии и существующих социальных устремлений. Формулы — и ничего более, кроме формул. И несмотря на все ее нападки на догматизм, она сама себя осуждает на догматизм, мало того — на догматизм женский. Она является и остается старой бабой; она— увядшая и вдовствующая гегелевская философия, которая подрумянивает и наряжает свое высохшее до отвратительнейшей абстракции тело и с вожделением высматривает все уголки Германии в поисках жениха».
Маркс вывел на заглавном листе рукописи имена авторов. На первое место он поставил имя друга, на второе — свое.
Восстание силезских ткачей в июне 1844 года, это первое серьезное классовое столкновение немецких рабочих с буржуазией, послужило в Германии сигналом к усилению коммунистической пропаганды среди трудящихся.
Рабочие Праги, Бреславля, Гамбурга, Дюссельдорфа и других городов поднялись на защиту повстанцев, против которых были брошены крупные военные отряды. «Силезские ткачи дали сигнал в 1844 году, — писал Энгельс, — богемские и саксонские ситцепечатники и рабочие на строительстве железных дорог, берлинские ситцепечатники и вообще промышленные рабочие почти по всей Германии ответили стачками…»
Энгельс в конце 1844 — в начале 1845 года побывал в нескольких приреннских городах и установил связь с местными социалистами, выступал на их собраниях, рассказывал о развитии коммунистических идей в Англии и Франции, говорил о неизбежности появления нового строя, в котором общность интересов всех людей придет на смену частнособственническому режиму. Именно в это время Энгельс впервые развил мысль о действительном патриотизме людей социалистического общества. Грабительские войны станут чуждыми людям, но в случае необходимости защитить новое общество от разбойных набегов буржуазного государства новые люди будут бороться с воодушевлением, со стойкостью, с храбростью, перед которыми должна разлететься, как солома, механическая выучка современной армии.
Энгельс в письмах к Марксу из Германии радуется успехам коммунистической пропаганды, тому, что имеет возможность общаться с «живыми, настоящими людьми», открыто, непосредственно проповедовать социалистические идеи. Но по-прежнему его жизнь омрачена двойственностью его положения, постоянными конфликтами в родительском доме, столкновениями с отцом. В письме от 13 марта 1845 года он поделился с Марксом:
«Я веду тут поистине собачью жизнь. Истории с собраниями… снова вызвали у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же и настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение. Так как недели через две я уезжаю, то не хочу начинать скандала и все покорно сношу. Они к этому не привыкли и потому становятся храбрее. Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я — все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, — конечно, над коммунизмом, это известно, — все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал — ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет — мой старик строит все ту же отвратительную гримасу. К тому же для него все едино — он считает одинаково «революционным» коммунизм и либерализм и, несмотря на все мои возражения, постоянно вменяет мне в вину, например, все гнусности английской буржуазии в парламенте!
А в довершение несчастья, вчера вечером я был вместе с Гессом в Эльберфельде, где мы до двух часов проповедовали коммунизм. Сегодня, конечно, опять недовольные физиономии из-за моего позднего возвращения… Наконец, они собрались с духом и спросили, где я был. «У Гесса». — «У Гесса! О боже!» — Пауза, на лице выражение неописуемого христианского отчаяния. «Что за общество ты выбираешь себе!» — Вздохи и т.п. Просто с ума сойти можно. Ты не представляешь себе, сколько коварства в этой христианской охоте на мою «душу». А если мой старик еще обнаружит, что существует «Критическая критика», он способен выгнать меня из дому.
Если бы не мать, которую я очень люблю, — она прекрасный человек и только по отношению к отцу совершенно несамостоятельна, — то я никогда бы не сделал моему фанатическому и деспотическому старику ни малейшей уступки».
В эти дни Гизо исполнил обещание, данное прусскому правительству. 16 января 1845 года Карл Маркс получил предписание покинуть пределы Франции. Арнольд Руге остался в Париже, он упросил саксонского посланника вступиться за него и доказал свою лояльность к Пруссии. Генриха Гейне спасло покровительство Гизо, поклонявшегося его таланту.
Вечером 2 февраля, накануне отъезда, в квартире Маркса собрались наиболее близкие его друзья. Жена Гервега пришла первой. На другой день Женни должна была с ребенком переселиться к ней на несколько дней до своего отъезда в Брюссель.
В квартире было уже неуютно и неустроенно. Исчезли вазы с цветами, салфеточки, добротные, привезенные из Трира гардины.
Пришел Георг и затем Гейне.
Генрих Гейне резко изменился за последнее время. Он с трудом передвигал не сгибающиеся в коленях ноги. Болезнь медленно подтачивала его. Веки Гейне непроизвольно смыкались, закрывая глубоко запавшие темные глаза. Седая борода удлиняла исхудавшее страдальческое лицо. Он едва владел бессильно свисающей левой рукой. Трудно было поверить, что всего несколько лет назад Гейне, как и Гервег, обладал привлекательной наружностью и славился стремительной живостью.
Одет был Гейне по последней моде, щеголевато. Он всячески стремился скрыть свою немощь и физические муки. Отъезд Маркса глубоко огорчал поэта, и он, всегда любивший шутки, на этот раз был молчалив и печален.
Вскоре вернулся и Карл. Он принес билет на поезд в Брюссель. Разговор долго шел вокруг предстоящего путешествия.
Генрих Гейне раскупорил бутылку дорогого вина и предложил распить его за здоровье присутствующих и за счастливое будущее.
Когда все выпили, Гейне, сощурив и без того узкие глаза и улыбаясь одним пухлым женственным ртом, снова наиолнил бокалы и сказал:
— Да сгинут тираны, филистеры, отщепенцы!
— Предлагаю тост за то, чтобы мечта стала действительностью! — провозгласил Гервег.
Гервеги ушли первыми. На прощанье Георг крепко обнял Карла.
— Я приеду к тебе, если иначе мы не сможем свидеться, — сказал он.
Поздно в этот последний вечер простились Женни и Карл с Гейне.
— Из всех, с кем мне приходится расстаться, разлука с вами, Генрих, для меня тяжелее всего. Я охотно увез бы вас с собой, — сказал Маркс, обняв в последний раз поэта.
3 февраля на рассвете Маркс уехал в Брюссель. Женни осталась у Гервегов, чтобы продать мебель и часть белья, полученного в приданое. Нужны были деньги на переезд и устройство в незнакомом городе. Желая поскорее выехать из Парижа к мужу, Женни продала все за бесценок, и средств у нее оказалось совсем мало. К тому же она захворала. Не оправившись окончательно от болезни, несмотря на уговоры
