На глазах Дьего выступили слезы.
— Отче, не во всемогуществе любви сомневаюсь я, а в своих силах.
— Дурачок! А при виде моего стынущего тела ты тоже стал бы сомневаться?
Дьего вздрогнул.
— Отче, побуждения мои не были чисты.
— А их последствия? Разве не оправдывают они твоих побуждений? Или измученный ум твой не в силах постичь коварства происшедшего? Поистине, только великая любовь способна на такое спасительное озарение, какое посетило тебя.
По щекам Дьего текли слезы.
— Отче, ты полагаешь, то была любовь?
Торквемада наклонился над стоящим на коленях.
— Сын мой, дитя мое… в тебе больше христианской любви, чем ты полагаешь.
— Отчего же я усомнился в себе?
— Ты усомнился в истине.
— Отче, клянусь, моя вера…
— Истина и любовь едины?
— Да, отче.
— Доводи свою мысль до конца. Ты усомнился в своих силах? А какой источник питает их? Любовь, которая служит истине и неотделима от нее. Как же, веруя в истину, ты — ее носитель, усомнился в себе? Разве не она, как неистощимый источник, питает алчущих? Лишь усомнившись в ней, человек начинает сомневаться в себе.
Фра Дьего поднял голову, он был еще бледен, но слезы больше не текли из его глаз.
— Отче, я солгал неумышленно.
— Если бы это было не так, я не стал бы разговаривать с тобой, сын мой.
— Я заблуждался, но благодаря тебе прозрел. Зло представилось мне таким всемогущим, что на единый миг я разуверился в истине, перестал внимать ей. Но скажи, отче, почему ты лучше меня самого разумеешь мои мысли? Откуда в тебе эта прозорливость?
— Сын мой, — ласково сказал Торквемада, — я служу истине, только ей одной и в этом черпаю силы. Вот и все.
Наступило короткое молчание. Фра Дьего прижался горячими губами к руке его высокопреподобия, неподвижно лежавшей на поручне кресла. Тогда Торквемада медленно, как бы в раздумье, поднял правую руку и, перекрестив склоненную голову инока, промолвил:
— Ego te absolvo. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, amen.[17]
Сразу после разговора с Великим инквизитором дон Родриго де Кастро вернулся в келью, которую занимал вместе с юным Лоренсо.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Лоренсо.
Дон Родриго, ни слова не говоря, подошел к столу, схватил кувшин с вином и стал жадно пить, как человек мучимый жаждой.
Лоренсо с беспокойством смотрел на друга.
— Что случилось, Родриго?
— Ничего.
— У тебя неприятности?
Дон Родриго со стуком поставил кувшин на стол.
— Послушай, Лоренсо, я всегда хорошо к тебе относился, и, надеюсь, так будет и впредь, но, знай, отныне я для тебя больше не Родриго.
Лоренсо смутился.
— Не понимаю. Что это значит?
— С сегодняшнего дня я твой начальник, понятно?
— Ты? О, Родриго…
В порыве восторга он хотел заключить друга в объятия, но тот резко отстранил его.
— Только что его преосвящество соизволил назначить меня капитаном своих латников. Погоди, не перебивай. Это, во-первых. А во-вторых, хотя ты еще очень молод, Лоренсо, но пора бы тебе знать, что солдат не должен задавать вопросов, и чем раньше ты это усвоишь, тем лучше для тебя. Запомни.
— Прости, — прошептал Лоренсо, — я не знал…
— Зато теперь знаешь, — сухо перебил его дон Родриго. — Ступай за мной и — больше ни слова.
Фра Дьего, впустив обоих рыцарей в келью Торквемады, молча указал на распростертое на полу тело. Оно было прикрыто темным плащом. Лоренсо чуть не вскрикнул, когда, поднимая вместе с доном Родриго покойника, неосторожным движением сдернул плащ с его головы. Но, встретив суровый взгляд дона Родриго, он овладел собой. И, снова прикрыв плащом почерневшее лицо и крепко придерживая руками окоченелое тело, с опущенной головой направился вслед за доном Родриго к двери. В келье царил полумрак, но в коленопреклоненном подле ложа человеке Лоренсо сразу узнал досточтимого отца Великого инквизитора.
Монастырский коридор был пуст — стража неподвижно замерла в обеих концах его, и отсюда ее не было видно, так что никем не замеченные они пронесли тело де Сегуры в келью, которую тот недавно занимал, и, положив прикрытые плащом останки на кровать, остававшуюся этой ночью нетронутой, вернулись к себе.
Дон Родриго тяжело опустился на скамью, распахнул на груди кожаный кафтан и придвинул к себе вино. На этот раз он пил долго, медленными глотками, наконец, отняв ото рта тяжелый кувшин, взглянул на стоявшего рядом Лоренсо.
— Чего уставился? — грубо спросил он.
Лоренсо молчал.
— Садись, — приказал дон Родриго и придвинул к нему кувшин. — Пей!
Тот сел, выпрямившись, на другой конец скамьи и покачал головой.
— Пей! — повторил капитан.
Лоренсо, немного поколебавшись, подчинился.
Дон Родриго неприязненно смотрел на него.
— Хватит, — внезапно сказал он. — А то опьянеешь.
Лоренсо резким движением отставил кувшин и вскочил со скамьи.
— За что ты меня мучаешь, Родриго?
Его высокий, ломающийся голос дрожал от обиды и гнева.
Дон Родриго презрительно усмехнулся.
— Садись.
— Что я тебе сделал, Родриго? Ведь я любил тебя, как брата.
— Оставь это ребячество. Садись, я хочу с тобой серьезно поговорить. Подними голову.
— Можно мне уйти? — прошептал Лоренсо.
— Сейчас — нет.
Дон Родриго взял кувшин и выпил его до дна.
— Послушай, Лоренсо, несмотря на свою молодость, ты удостоился высокой чести, — надеюсь, ты сумеешь это оценить. Отныне ты обязан каждодневно пробовать все кушанья, которые предназначены для его преосвященства. Такова его и моя воля.
Наступила минутная пауза.
— Понимаешь, Лоренсо, какое поручено тебе дело? Первым, кто сегодня снял пробу, был тот человек.
— Скажи, Родриго…
— Никаких вопросов, Лоренсо.
И, отодвинув стол, он тяжело поднялся. Его загорелое, хмурое лицо набрякло, мутные глаза налились кровью.
