дела, вполне оправдывает его поступок и делает одно только замечание, что гораздо бы лучше было, если бы поединок был за границей» {120, с. 23–27}.
Рассказ Басаргина несколько пристрастен, и в спорах об этой дуэли многие защищали Мордвинова (в том числе и А. С. Пушкин), считая его поступок вызовом честолюбивому карьеристу и выскочке.
В некоторых случаях чисто служебное столкновение могло вылиться в жесточайшее личное оскорбление. Вот одна любопытная история, начавшаяся в 1797 году при Павле I и закончившаяся через шесть лет уже при Александре I.
Известный в свое время поэт С. Н. Марин описал ее так. Александр Петрович Кушелев служил прапорщиком в Измайловском полку в батальоне Николая Ивановича Бахметьева; «вошедший тогда в моду гатчинизм, заглушив воспитание и нравы во многих, имел также влияние и на г-на Бахметьева, который побил палкой Кушелева, несмотря, что был хорошо принят в доме отца его, бывшего своего командира. Время ужаса заставило молчать обиженного; обидчик выпущен в армию, Кушелев остался в Петербурге. По сю пору они нигде никогда не съезжались; а теперь к несчастию увидались в доме Марфы Арбеневой, которая, услышав, что Бахметьев говорит с Кушелевым, закричала: „Я думаю, тебе, Кушелев, неприятно говорить с Бахметьевым; ведь он тебя бил палкою“. Это случилось при многих, и Кушелев должен был вызвать». Формально для поединка не было препятствий, так как Бахметьев уже не являлся командиром Кушелева, но все-таки и разница в возрасте (значительная) и чине (Бахметьев стал уже генерал-майором) сохранилась. Бахметьев долго не принимал вызова; с его стороны в деле участвовали П. И. Багратион и Н. И. Депрерадович, пытавшиеся объяснить и Кушелеву, и его отцу, что Бахметьев, как командир, мог обойтись с подчиненным так, как это было допустимо нравами времени (вспомним, что Павел I снял запрещение на телесные наказания для дворян), — но безуспешно. Кушелев, непреклонный в своем желании и последовательно добивавшийся поединка, организовал общественное мнение; его выслали из города, но дуэль все-таки состоялась в Царском Селе. Оба выстрела были безрезультатными, Бахметьев подал Кушелеву руку и принес извинения. Любопытно, что, имея возможность сохранить дуэль в тайне, Кушелев предпочел подвергнуться наказанию, но все-таки обнародовал поединок и тем самым свою победу над служебной иерархией {116, с. 292–293}.
Мы уже говорили о постоянных насмешках офицеров над штатскими, о конкуренции между родами войск и полками. Полковая же честь значила для офицера очень много, и часто едва уловимая насмешка над формой плюмажа или цветом мундира, упоминание о неудаче в том или ином бою требовали от офицера решительных действий. Любому офицеру было легче умереть, чем услышать, например, что «между павлоградскими офицерами воры», как говорил один персонаж «Войны и мира».
Защищать честь полка было почетно. Известна легенда о том, как Александр I заставил своего брата Константина извиняться перед кавалергардами за то, что тот незаслуженно резко о них отозвался. Константин выехал перед строем полка и насмешливо изъявил готовность предоставить сатисфакцию любому желающему, явно рассчитывая на смущение соперников. Однако из строя выехал известный своим бретерским поведением М. С. Лунин: «Ваше Высочество, честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне». Константин сказал (по одной из версий), что Лунин для этого слишком молод, и дуэль, конечно же, не состоялась, но кавалергарды остались довольны тем, что не ударили лицом в грязь перед цесаревичем {166, стб. 1035}.
Иногда сам командир считал себя обязанным встать на защиту чести своего полка, особенно если он полагал, что его подчиненный с этим не справился. Так, командир 33-го егерского полка подполковник С. Н. Старое решил, что А. С. Пушкин нанес обиду его подчиненному. Дело было в Кишиневе в 1822 году; один из офицеров-егерей во время вечера заказал музыкантам кадриль, а Пушкин потребовал мазурку, и оркестранты исполнили его желание. Поскольку офицер смолчал, то «пятно» легло на честь всего полка — и командир потребовал удовлетворения. Пушкин серьезно принял вызов, однако дуэль не закончилась: после взаимных промахов поединок сначала был отложен из-за усилившейся пурги, а потом секунданты преуспели в примирении соперников, тем более что оба они своим серьезным отношением к делу уже продемонстрировали взаимное уважение {139, т. 1, с. 267–271, 313–323}.
Не менее строго защищалась и честь семейная. Неуважение к семье, родовому клану, любому его члену расценивалось как личное оскорбление. Особенно остро, естественно, воспринималась обида, нанесенная родственнику, который сам не мог потребовать удовлетворения, — покойному предку, старику, женщине.
Честь незамужней женщины защищалась ее братьями, отцом или — довольно редко — женихом. Впрочем, для девушки на выданье намного существеннее было не допустить какой-либо обиды, «истории» — и поэтому такие дуэли случались нечасто. Например, дуэль Чернова с Новосильцевым, о которой говорилось выше, состоялась, в первую очередь, потому, что обида была публичной и репутация девушки уже пострадала. Если бы легкомыслие Новосильцева не стало известным всему обществу, если бы его мать не позволила себе публично пренебрежительно высказываться о матримониальных прожектах сына, вероятно, дуэль не состоялась бы или, по крайней мере, имя девушки не было бы упомянуто.
Девушку до замужества не выпускали в свет без сопровождения папеньки, маменьки, тетушек, дядюшек, т. е. людей пожилых и солидных, которые сами на дуэлях не дрались и до такого обострения ситуацию не доводили.
Гораздо чаще возникали дуэли за честь жены, так как любые отношения мужчины с замужней женщиной, выходившие за рамки «дозволенных» (т. е. официально-светских или родственных), потенциально представляли угрозу для ее чести и чести мужа. В зависимости от характера мужа и атмосферы в обществе, к которому эта семья принадлежала, поводом для дуэли могло быть все что угодно в диапазоне от неловко сказанной фразы или легкого флирта до попыток увоза.
Оскорблением мог считаться любой намек, даже «намек на намек». Известный беллетрист граф В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях рассказал о случае, происшедшем в октябре 1835 года: «Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Нат<альей> Ник<олаевной> Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью и ее предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского <…>. Все это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную природу» {154, с. 555–556}. Пушкин послал Соллогубу вызов, и только обстоятельства и активность секундантов предотвратили дуэль.
Сама возможность возникновения слухов о поведении замужней женщины, выходящем за рамки приличий, была оскорбительным вмешательством в личную жизнь. Как говорил герой «Аптекарши» В. А. Соллогуба: «Я так уверен в своей жене, что не оскорблю ее подозрением; однако в маленьком городке злоумышленный слух может иметь самые неприятные последствия, и это-то я обязан отвратить».
Разговоры в обществе, сплетни, злые языки были опаснее для чести женщины, чем реальные ухаживания. Происходило перераспределение: злоязычный сплетник мог заставить двух мужчин «оправдываться» на дуэли, оставшись при этом в стороне. Сплетня именно в силу своей анонимности часто оставалась безнаказанной.
При мезальянсе вероятность интриг и сплетен, а значит и дуэлей, возрастала. Актриса Е. В. Сорокина так объяснила М. С. Щепкину, почему она хотела отказать офицеру, предложившему ей руку и сердце: «Сделавшись его женой, я каждую минуту должна страшиться за него и за себя. На свете так много злых языков! Кто-нибудь язвительно посмеется надо мной, и, при его любви ко мне и пылкости в характере, он вздумает защищать меня; из этого может выйти ссора, которая, пожалуй, кончится дуэлью и даже его смертью, и я буду тому причиной» {178, т. 1, с. 123}.
Опасность огласки могла заставить мужа воздержаться от дуэли с любовником жены. Впрочем, отказ от дуэли в подобной ситуации мог иметь и другую причину. Реальность утраты — а не оскорбления — вступала в противоречие с условностью дуэльного ритуала. Муж часто желал мстить, карать виновного в первую очередь, а уже во вторую — восстанавливать свою честь. Соперник казался недостойным благородного удовлетворения, утрата — невосполнимой. Художественная литература дает нам возможные варианты разрешения такой ситуации — от избиения и даже убийства любовника на месте до изощренной мести Арбенина в «Маскараде».
