чувствовал себя таким измордованным, как тогда, никогда не был более одинок и унижен, хотя никто мне ничего плохого не сделал, если из нас двоих кто кого и унизил, так это я ее, а не она меня, и тем не менее тогда я считал, что мне плюнули в душу, этот день преследует меня как тяжелое похмелье, неотступно, постоянно, всегда, я всегда верил в свою звезду, хотя не знал, когда, где и как она загорится, я даже не предполагал, что она уже восходит, когда в погребке на Контрэскарп появился толстый очкарик и я его зацепил в надежде выставить на стаканчик виски или рюмочку коньяка, я думал: когда моя звезда взойдет, тот день, да и все другие канут в забвенье и я не буду больше о них вспоминать, любая женщина, стоит мне захотеть, по первому моему знаку, по первому зову ляжет со мной в постель, и я ложусь то с одной, то с другой, но, ложась, знаю, что через минуту снова останусь один, снова буду чудовищно одинок, с оплеванной душой и блевотиной, подступающей к горлу, хотя не моя вина, что такое со мной происходит, может быть, Дон Жуан потому и менял женщин, что тоже слишком быстро кончал, это неожиданное сравнение заставляет Клуара улыбнуться: он улыбается в полутьме самой озорной из своих улыбок, той, что, едва сверкнув на экране, заставляет тысячи пацанят и подростков мгновенно почувствовать себя чертовски сильными, ловкими и независимыми, Жан, думает он, пора: теперь ты вконец потерялся, тебе ведь плюнули в душу, и, подумав так, медленно спускается по ступенькам, на которые успел подняться, тогда был ноябрь, паскудный туманный вечер, моросил дождь, так что он поднимает воротник кожаной куртки и засовывает руки в карманы брюк, почувствовав внутри холод, защитным движением долговязого подростка, сгорбившись, втягивает голову в плечи и, оставив где-то там, на четвертом этаже дешевой гостиницы в районе Бастилии девушку, которую слишком сильно и страстно желал и которой плюнул в душу, выходит из сумрачного и сырого подъезда на улицу Сен-Северен, прямо на ослепительный свет юпитеров, которых он не видит, и прямо на камеру, которой тоже не видит, как и не замечает Нодена, стоящего на тележке возле оператора, он и вправду не знает, куда себя девать, его огибают несколько статистов- прохожих, тогда я закурил, вспоминает он и достает пачку «житан» и плоский коробок спичек, первая спичка ломается у него в руке и только вторая вспыхивает, он жадно затягивается, и Ноден, хотя похожему эпизоду с сигаретой отвел другое место, не прерывает съемки, только крепко сжимает в кулаки короткие пальцы, идеально, с восхищением думает он, как это у него получается? но все же чувствует тревожный холодок под ложечкой: как бы Жан не затянул сцену, и поэтому облегченно вздыхает, когда тот, будто угадав его мысли, идет вперед, по направлению к площади, я — Жан Клуар, думает он, великий киноактер, monstre sacre,[8] снимаюсь в пятом фильме, снимался с Жанной Моро и с Ингрид Бергман, теперь меня приглашает сниматься Орсон Уэллс, а потом Висконти, я награжден «Оскаром» и «Золотой Пальмовой ветвью», а у Нодена от избытка чувств перехватывает дыхание: он понимает, что Клуар своей игрой проникает чуть глубже, чем он задумывал, разрабатывая эту сцену, ему хотелось показать человека, который не знает, как убить время, а тут перед ним, в нескольких шагах от медленно отъезжающей камеры, лицо и фигура паренька, смертельно и безнадежно одинокого, впрочем, у него нет времени оценить, хорошо это или плохо, поскольку он вдруг видит, что Жан опять вводит не предусмотренный сценарием элемент: приостанавливается на мгновенье, даже не на мгновенье, на долю секунды, и сразу идет дальше с тем же лицом смертельно усталого паренька, только теперь он короткими движениями, словно нацеленно ведя по полю футбольный мяч, гонит перед собой скорлупку фисташкового ореха, Ноден и на этот раз не прерывает съемки, тележка с камерой и операторами бесшумно откатывается, уже всего несколько шагов отделяют его от ослепительного сверкания юпитеров, пылающих точно добела раскаленные светила над толпой приведенных в движение статистов, и когда Клуар с отрешенным от всего и ото всех лицом, подкидывая скорлупку фисташки, вступает в этот сияющий круг, он преображается, как и тогда, несколько лет назад, когда из крохотной и пустой улочки неожиданно вышел на залитую огнями площадь Бастилии;
пошли, говорит Уильям Уайт, отставляя пустой стакан от виски и вставая с кресла, Эрик Баллар глядит на часы: куда, мистер Уайт, у нас еще есть время, сейчас без трех пять, Вот именно! отвечает Уайт, сегодня утром я проверял с часами в руках: путь от моего номера до бара занимает ровно три минуты, а я считаю, что пунктуальность для писателя обязательна в неменьшей степени, чем для главы государства, пойдемте, и оба, рыжий и костлявый Уильям Уайт, американский драматург номер один, и его французский переводчик Эрик Баллар, выходят из апартаментов на втором этаже отеля «Рафаэль» и спускаются вниз, где в холле автора «Бурлящих льдов» поджидают десятка полтора фоторепортеров, в результате их деловитого оживления моментально начинается суматоха: наступление, окружение, приседания, подскоки, выгибания, вспыхивают блицы, щелкают фотоаппараты, Господа, спокойно говорит Уайт, позвольте мне быть пунктуальным, я считаю, что пунктуальность для писателя обязательна в неменьшей степени, чем для главы государства, Ох, мистер Уайт, отзывается один из фоторепортеров, «сделанный» под Клуара, не скромничайте, как можно сравнивать себя с главой государства, ведь вы своего положения достигли не в порядке престолонаследия и не путем выборов, Вот именно! бросает Уайт, вы правы, писатель свою власть узурпирует, К счастью, без кровопролития, доносится сзади голос репортера «Юманите», Уайт потирает указательным пальцем кончик длинного носа, Вот именно, произносит он, однако по его тону невозможно понять, согласен он с подобным суждением или огорчен, что его причислили к разряду гуманных узурпаторов, к сожалению, этот вступительный и как бы неофициальный пока еще диалог с журналистами продолжения не имеет, так как из-за спины Уайта выскакивает его импресарио, маленький, с ребячески гладким лицом Энтони Блок, Можете быть довольны, мистер Уайт, расплываясь в улыбке, говорит он, полный комплект, зал битком набит, представлены все газеты и еженедельники, Вот именно! бормочет Уайт, и коротышка Блок, слишком хорошо знающий своего клиента номер один, не может не понять, что это лаконичное и гнусавое «вот именно» в устах знаменитого драматурга равнозначно сигналу тревоги, зову боевой трубы, Блока это несколько обеспокоило, поэтому перед входом в бар, где должна состояться пресс-конференция, он торопливо спрашивает: мистер Уайт, начнем, конечно, сразу с вопросов? Нет, коротко и гнусаво отвечает Уайт, и Блок, человек тонкой организации, чувствует, что у него потеют подмышки, Мистер Уайт, говорит он, и в голосе его слышится мольба, парижские журналисты особенно чувствительны… Вот именно! обрывает его Уайт и, довольно сильно двинув костлявым плечом, вталкивает своего маленького импресарио в зал, который действительно переполнен, все места за столиками заняты, табуреты у стойки тоже, кроме двух крайних, оставленных для Уайта согласно его отчетливо выраженному желанию, туда-то, искусно лавируя в сутолоке, и ведет Блок свой «номер один», за ними поспешает Баллар, несколько ошеломленный этой атмосферой: домосед, трудяга, он покидает свою тихую пристань только, когда его к этому вынуждают обязанности переводчика, Садись, Баллар! говорит Уайт, указывая на один из свободных табуретов у стойки, располагайся, как у меня дома, хотя, по правде сказать, я б никогда не пригласил домой ни одного из этих подозрительных типов, что будете пить, еще виски? О нет, благодарю, говорит Баллар, весьма неуверенно себя чувствуя на высоком табурете, я бы предпочел «виши», тогда Уайт, которому, несмотря на рост и длинные ноги, похоже, очень хорошо у стойки, обращается к бармену, потирая кончик носа: Мне виски, а этому господину… как ты сказал? «Виши», тихонько шепчет Баллар, Вот именно, говорит Уайт, мне виски, разумеется, двойное, а мсье Баллару «виши», что пьет эта банда? спрашивает он, указывая большим пальцем за спину, бармен, юный красавчик, точно сошедший с рекламного плаката, заговорщически улыбается: конечно же виски, мистер Уайт, Уайт с недовольной гримасой: вот именно! ничего нет лучше виски, особенно за чужой счет, Боже! думает малютка Блок, я последние нервы истреплю из-за этого чудовища, Ну, Блок! наклоняется к нему с высоты своего табурета Уайт, пора начинать, смелее! чего вы потеете? я все не возьму в толк: каким образом с такой ранимой нервной системой вы ухитряетесь столько зарабатывать, в особенности на мне, вам не кажется, что у вас нет ни стыда, ни совести? и, не дожидаясь ответа, возвращается в прежнее положение, «Виши», спрашивает он у Баллара, это от чего же? Ох, от всего, превосходная вода! отвечает переводчик Хемингуэя, Колдуэлла, Уайта и молодых битников, неужели вы никогда не пили «виши»? Уайт с отвращением морщится, Блок же, потирая вспотевшие руки, поворачивается к залу: мадам и месье, говорит он очень свободно, на хорошем французском языке и благодаря этому, а также благодаря своей приятной улыбке вмиг завоевывает симпатии всех, кто находится в зале, мне выпала честь представить вам мистера Уильяма Уайта, и так располагающе при этом выглядит, столь искренне взволнованным собственными словами кажется, что бурные аплодисменты, которыми разражается зал, отчасти адресованы и ему, Уайт же, сидящий спиной к собравшимся, ни единым жестом не реагирует на овации и, лишь когда они стихают, оборачивается с нескрываемой, впрочем, неохотой, некоторое время он озирает зал, когда же несколько самых прытких фоторепортеров протискиваются к нему со своими камерами, обозначившееся на его вытянутой лошадиной физиономии отвращение проступает еще
